— Может быть, это даст нам в руки какой-нибудь ключ к разгадке тайны, — предположил Хуркос.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Сэм, готовый схватиться за любую соломинку.

— Возможно, твой таинственный гипнотизер — неохристианин, один из тех, кто отвергает таблетку бессмертия. Это, безусловно, объясняет, почему он хочет покорить Империю. Он собирается обратить язычников на праведный путь, собрать дикарей под знамя религии. Дикари — это мы.

— Здравые рассуждения, — кивнул Гноссос. — Но они не объясняют, при чем же здесь желтая клякса.

Хуркос задумался. Дзинь-дзинь-дзинь!

ПРИГОТОВИТЬСЯ К ПЕРЕХОДУ В ОБЫЧНЫЙ КОСМОС И РУЧНОМУ УПРАВЛЕНИЮ КОРАБЛЕМ!

— Надежда уже близко, — сказал Гноссос. — Думаю, скоро мы еще что-нибудь обнаружим.

"Корабль Души” вошел в зону действия диспетчерской системы огромного, занимающего целую планету, города, и, поскольку они не запросили определенного места посадки, служба слежения начала приземлять их по собственному выбору. Над ними, под ними и со всех сторон сновали космические корабли всевозможных систем и модификаций. По огромному подвесному шоссе двигались автомобили, похожие на разноцветные пузыри. “Корабль Души” мягко опустился на серую площадку со специальным покрытием, поглотившим, охладившим и рассеявшим образовавшееся при спуске пламя.

Надежда. Супергород. В буквальном смысле надежда для многих миллионов на новую жизнь. Гноссос, Сэм и Хуркос стояли у люка, ожидая, пока служащий отметит их посадочный талон. Когда они вернутся на свой корабль, он разорвет его на две части и отдаст им корешок.

— Ну, — нарушил молчание Гноссос, — и куда же теперь?

— Пока никаких указаний, — ответил Сэм.

— Тогда давайте просто немного побродим по городу, посмотрим, что к чему, — предложил Хуркос.

— Конечно, надо ведь с чего-то начинать, — поддержал его Гноссос. Так они и сделали.

Он сидел перед толстым окном, которое на самом деле окном не являлось, и смотрел на находившееся за ним существо. Существо металось и бушевало, вопя и стеная, словно тысяча разъяренных быков. Сколько времени? Сколько времени оно бьется о Щит, пытаясь сломать перегородку и вырваться наружу? Бредлоуф вцепился в подлокотники и откинулся на спинку кресла. Необъятных размеров письменный стол почти полностью скрывал бесформенные очертания его тела. Тысячу лет и больше. Вот сколько. Это его отец сконструировал этот барьер и находящуюся за ним камеру, погруженную в другое измерение. Нет, даже не другое измерение, а высшее измерение. Не иной порядок вещей, а просто другой уровень той же самой структуры. А когда его отец погиб в нелепой катастрофе, с последствиями которой были бессильны справиться медики, то он сам вступил во владение семейным состоянием, зданиями, принадлежащими семье офисами, расположенными в центре Надежды, а также Щитом и находящимся за ним резервуаром. О двух последних вещах он, разумеется, никогда не распространялся. Это была семейная тайна — тот сор, который из избы не выносят. Это была его, и только его ноша.

На протяжении последних шестисот лет он приходил сюда каждую неделю, иногда просиживал в этом кресле целыми днями, иногда просто заглядывал на несколько минут. Он приходил смотреть на Щит. И на то, что было скрыто за ним. Это тяжелое бремя постоянно давило ему на плечи. Поводов для беспокойства нет. Он знал это. Щит держался более тысячи лет; он продержится вечно. Он никогда не выйдет из строя. Его обслуживали машины, а машины перестали ломаться еще в то время, когда его дед не познакомился с бабкой. А эти машины поддерживались в порядке не людьми, на которых конечно же нельзя положиться в столь ответственном деле, а другими машинами, а их в свою очередь снабжали энергией другие механизмы. Изощренная противодураковая система.

И все же Алекс — Бредлоуф III — неизменно приходил сюда раз в неделю, иногда, чтобы задержаться здесь подольше, иногда — лишь на несколько минут. И все же он беспокоился. И все же — боялся.

Об экран ударил малиновый взрыв и, осев вниз, на дно, окрасился охрой. Взрывы не могут потрясти Щит, какими бы яростными они ни были. Неужели оно до сих пор этого не поняло? Уже тысячу лет бьется об экран взрывами и все еще не догадалось. Эта мысль пробудила в его душе жалость, но он припомнил слова, которые часто произносил его отец (произносил так часто, что они стали семейным девизом): “Невежеству больше нет места среди людей”. Возможно. Очевидно. И все же он боялся, что невежество лишь затаилось, ожидая своего часа...

На Щите появились красивые серебристо-голубые разводы, когда оно попыталось применить удары определенной частоты в определенной последовательности. Но оно уже не раз пробовало это сделать. Оно перепробовало все, что можно...

Бредлоуф поднялся со стула и подошел к двери, ведущей в коридор. Он раздобудет кофе и чего-нибудь поесть. И вернется. Это был тот случай, когда беглого взгляда недостаточно. Ему предстоит провести здесь неделю. Долгую неделю.

Во время прогулки Сэм не раз замирал с разинутым от удивления ртом, несмотря на то что у него сохранились — полностью или частично — воспоминания о том, что теперь он видел собственными глазами. Но при этом у него было стойкое ощущение, что он здесь впервые. Это не могло его не тревожить. Они зашли в казино, посмотрели уличный спектакль. Они прогулялись по паркам и бульварам, где сидели художники. Гноссос хорошо знал город: истинному поэту просто необходимо держать руку на пульсирующем сердце метрополии. Или мегаполиса? Не важно. Он разъяснял то, чего Сэм с Хуркосом не понимали, обращал их внимание на самое интересное, щедро снабжая свой рассказ историческими и культурологическими комментариями. Одним словом, они прекрасно проводили время, если бы не гложущая мысль о возможности следующего гипнотического транса, который снова превратит Сэма в орудие чужой воли.

И случилось так, что, бесцельно бродя по городу, они встретили христианина. Сэм заметил, как Хуркос ощетинился при виде этого человека, — не потому что он лично ему не понравился, а потому что за его плечами незримо присутствовал его Бог.

Христианину было лет пятьдесят — в мире, где люди вечно остаются тридцати — сорокалетними или моложе, он казался древним старцем. Он, очевидно, происходил из семьи строгих христиан, поскольку даже не пользовался средствами, препятствующими росту бороды; его щеки отливали странным металлическим цветом. — Во рту старика виднелись желтые неровные зубы. Кожа вся в морщинах. На груди и на спине христианина висели таблички. Передняя гласила: “БОГ СТЫДИТСЯ!” Увидев, что они заинтересовались, христианин повернулся спиной, чтобы продемонстрировать вторую надпись: “МЫ ВНОВЬ ПРЕДСТАНЕМ ПЕРЕД СУДИЕЙ!"

— Не понимаю я их, — пожал плечами Хуркос. Губы Гноссоса сложились в тонкую улыбку.

— Когда-нибудь, думаю, очень скоро, они вымрут окончательно.

— Но зачем нужны эти люди? — спросил Сэм. — Разве врачи не научились предотвращать рождение детей с умственными недостатками?

— Дело в том, — начал поэт, замедляя гигантские шаги, чтобы его спутники могли поспеть за ним, — что Империя изначально основывалась на концепции полной свободы. Умственные недостатки были искоренены, это верно. В результате с тех пор количество верующих резко сократилось. Но в системе полной свободы нельзя запрещать ничьи верования. Поэтому всем верующим было позволено исповедовать свои религии. Хотя их дети рождались в умственном отношении как нельзя более здоровыми, родители, воспитывая их, передавали отпрыскам свои собственные предрассудки и заблуждения. Количество верующих уменьшилось. Но покуда они будут плодиться и размножаться — а это неотъемлемая часть христианской доктрины, — у них всегда будут дети, которых можно будет изуродовать, обратив в свою веру. Жаль, конечно. Но в конце концов, за это отвечают только они, это их жизнь и их дети. Человек имеет право тратить как ему заблагорассудится то, что ему принадлежит. Как мне кажется.