- Мама, меня  назначили от класса принимать участие в конкурсе на лучшее штопанье чулок,… мне для этого нужны порванные чулки.

   Господи, а где же мне их взять?- отвечаю. Придумал же кто-то…

   Побежала я тогда к соседке, дай, говорю,  на время чулок порванный, я тебе завтра его заштопанным верну. Та на меня выпученными глазами уставилась: «Откуда у меня?»…

   Полсела я тогда оббегала, пока рваный чулок нашла.

   А Аня в тот вечер потренировалась и на конкурсе по штопанью чулок первое место заняла - за это ей как приз катушку черных ниток вручили – колхоз тогда на призы для школьников раскошелился. Вот так,  внучек,… твоей крестной мамке вручили катушку ниток, и ты не представляешь, как она тогда  этому радовалась!.. А ты говоришь: «Одежда»… Кстати, о нитках, - тут же понуро  усмехнулась баба Киля, - этим детям запрещалось даже узоры крестиком  вышивать – считалось, что таким образом  в их душах могут развиваться религиозные предрассудки,… да и крестики им запрещалось на груди носить.  

    Некоторое время баба Киля вновь напряженно молчала, размышляя над чем-то, затем натянуто улыбнувшись, она вновь заговорила:

   -  А еще я помню, как-то перед  войной, когда уже на почве осенние заморозки были, мы, женщины, на колхозном поле свеклу  убирали, и приехал к нам туда на бричке тогдашний председатель колхоза Белинский и с ним какой-то большой начальник был из города.

   - Что-то вы, бабы, - говорит он, - работаете очень медленно…

   А мы еле двигаясь задубевшими босыми ногами по мерзлой земле, говорим  ему: «Может, вы в городе как-то поспособствуете, чтобы нам какую-нибудь старую обувь  закупили в счет нашей будущей зарплаты, нам ведь даже на работу не в чем ходить?» А он нам знаешь, что в ответ сказал?.. – баба Киля на секунду задержала на мне свой возмущенный взгляд и тут же, с горечью в голосе, бросила: - Он нам сказал: «Собаки боси – живи  и  доси»*.

   Так босой я и ходила на работу, пока дед Ваня сам не научился делать из веревок обувь на деревянной подошве. В ней потом и я, и девочки мои в холодную погоду ходили. А в теплую погоду мы и на работу и дома ходили босяком…

   Помолчав какое-то время, баба Киля возмущенно добавила:

   -  Даже фашисты, когда нас рыть окопы гоняли, за это они нам зарплату марками платили, а тем, у кого не было обуви, они им, чтобы производительнее работали, вместо зарплаты – башмаки на деревянной подошве выдавали…

   Эта неожиданная и обнаженная бабы Килина правда – буквально шокировала меня, и я, с недоверием в голосе проронил:

   - Ну, даже не знаю, бабуся, как на это и реагировать,… вроде бы как при фашистах не могло быть лучше…

   - Так-то оно так,… но ты просил меня рассказать о моей жизни, вот я тебе и рассказываю…

   Какое-то время мы сидели в молчаливом раздумье, потом я сказал:

   - Бабуся, а мне из истории партии, которую довелось в училище изучать, известно, что колхозникам не так уж и плохо в те годы жилось,… некоторые из них во время войны на свои денежные сбережения даже самолеты и танки для Красной армии покупали…

   Баба Киля после этих слов вскинула на меня свои старушечьи глаза и недоуменным взглядом несколько секунд смотрела мне в лицо.

   - Ты, внучек, сейчас пошутил или на полном серьезе сказал?.. – тихим голосом спросила она, не отрывая от моего лица своих глаз. По ней было видно, что она не в силах осмыслить произнесенное мною. Я тоже, почувствовав, что  сказал полную, но не придуманную мною чушь, почесал свой затылок и ответил:

   - Бабуся, я уже понял, что сказал глупость.

   Мы вновь, понурившись, какое-то время молчали.     

   - Ну а вы не пробовали бросить тут все к чертовой матери и уехать куда-нибудь подальше от этого ужаса - в Николаев, например? – вновь обращаюсь я к бабе Киле. - Все-таки пролетариям, я так думаю, полегче тогда жилось, да и деньги хоть какие-то им платили, а в трудные годы – карточки продовольственные им выдавали. 

   - Легко сказать: «бросить»… Во-первых: для того, чтобы сломя голову куда-то бежать, тем более с детьми, – нужно чтобы там было где жить. А во-вторых, сельским жителям паспорта не выдавались, а для проживания в другой местности требовалась прописка – без нее ни на работу, ни на учебу, ни на квартиру люди устроиться не могли - за нарушение паспортного режима в те годы можно было и на каторгу загреметь, лет на восемь.

   Вздохнув, я с возмущением в голосе замечаю:

   -  За каждую маломальскую провинность –  тюрьма,… что, других способов наказания людей в те времена не существовало?

   - Ну почему же не существовало?.. Я же тебе уже рассказывала, что людей и из дома могли запросто выгнать,… а могли и забрать все их имущество или избить до полусмерти. А что касается тюрьмы, то те люди, кого я знала и которых отправили в лагеря,  раньше пяти лет оттуда не выходили,… а кое-кто вообще оттуда не вернулся, - добавила она с грустной усмешкой.

   Какое-то время в помещении вновь висела напряженная пауза, затем баба Киля вновь заговорила:

   - Был у твоего деда Вани, внучек,  очень хороший друг – Пантелей Лебедев, они вместе воевали на стороне красных во время Гражданской войны.

   Жил Пантелей в своей землянке в районе Старого Водопоя и работал в литейном цехе на заводе, кажется, он тогда «Серп и молот» назывался, а сейчас он называется «Дормашина». Была у него жена Мария, она тогда в Николаеве на Аляудах на заводе по изготовлению извести работала, и было у них трое детей: два мальчика и девочка.

   Мы по мере возможности встречались с ними, и как-то в 1932 году мы поехали в город на рынок и решили к Пантелею в гости заехать.

   Приехали мы к нему домой, а там, в землянке, в полной нищете убитая горем Мария на топчанчике лежит, к смерти готовится.

   Мы стали расспрашивать ее, что да как, а она, захлебываясь в рыданиях, даже слова не может сказать.

   Оказалось, что Пантелей на заводе во время перерыва в курилке что-то нехорошее сказал, его тут же ночью арестовали и как врага народа в лагерь отправили. После этого Марию как жену врага народа на работе травить стали и тюрьмой угрожать, а детей ее, самому старшему из которых – Алексею, было всего-лишь десять лет, Леночке – восемь, а младшенькому, Толику – пять, у нее отобрали и в детдом сдали.

   Поохали мы с дедом Ваней, поахали, а потом я говорю ей:

   - Тебе, Мария, сейчас нельзя тут одной оставаться, будет лучше, если ты к своим родителям в село жить поедешь. – Они тогда где-то в Привольнянском районе жили, а сейчас – это Баштанский район. А она мне отвечает:

   - Некуда мне ехать, родителей моих раскулачили, и им самим жить негде.

   - Ну, тогда, говорю, поехали к нам – с нами жить будешь.

   - Нет, говорит, не хочу я больше так жить, помогите только мне до детдома добраться, хочу в последний раз детей своих увидеть.

   Помню, приехали мы в детдом – он тогда находился в том здании, что сейчас музей судостроения находится, зашли в помещение, а там детей, словно муравьев в муравейнике: плачут, тощие, грязные, оборванные…

   Стали мы заведующего просить, чтобы он разрешил Марии с детьми своими увидеться, а тот отвечает:

   - Не положено детям с врагами народа встречаться.

   Несчастная Мария волосы на голове рвала, в обморок падала, а тот уперся, как баран: «не положено», и все тут.

   С горем пополам уговорили мы ее к нам поехать. Приехали, стали уже думать, как нам дальше жить, заявление о вступлении в колхоз она написала, а буквально дня через три после этого напротив нашего двора бричка с двумя НКВДистами остановилась, зашли они к нам в хату, и один из них, видимо старший по званию, обведя нас строгим взглядом, спросил:

   - Кто тут из вас будет Мария Лебедева?

   - Я, - убитым голосом ответила Мария.

   - Очень хорошо, - уже обращаясь к ней, говорит НКВДешник, - собирайся, ты сейчас с нами поедешь.

   Поблагодарила нас Мария за то, что мы не отказались от нее, попросила, чтобы мы, в случае чего, о детях ее позаботились, потом, покорно села в бричку и поехала… в Сибирь, на целых пять лет.