— Получатся! — Дьюла бросил письмо в огонь, смешал с углем хлопья пепла.

— Пахнет розами? Почему? Откуда?

С этими словами Жужанна вышла из своей комнаты вместе с Юлией.

— Откуда, спрашиваешь, розы?.. — Дьюла подвел сестру к окну. — Видишь, у каждого венгра, у каждой венгерки в руках цветы.

Жужанна посмотрела на улицу, на молчаливые колонны идущих людей. Однако она не увидела, не почувствовала того, на что рассчитывал Дьюла. Даже колоколов не услышала.

Отошла от окна, рассеянно оглядела всех, кто был в комнате. Остановила взгляд на отце.

— Папа, который час?

— Скоро три. Ты чего такая нарядная? Кого-нибудь ждешь в гости?

— Арпад скоро придет. — Быстро вернулась к окну, посмотрела на улицу, на затуманенный гористый берег Дуная, на сырое черное небо. — Какой хмурый день!..

— Очень хмурый, — подхватила Юлия. — И холодный. Вода в Дунае стала черной и все прибывает.

Дьюла проговорил в тон сестре и ее подруге:

— И небо хмурится, глядя на то, что сделали люди, призванные быть самыми справедливыми из всех справедливых.

Шандор достал коробку сигарет, бросил сыну на колени.

— Профессор, покури!

Дьюла не обратил внимания на отца. Смотрел только на девушек, доверительно разговаривал с ними.

— Что он чувствовал, о чем думал, когда наступил его последний час?.. Невиновен — и не может доказать!

— Это страшнее смерти.

Жужанна молчала, будто не понимала, о чем говорят ее подруга и брат.

Шандор усмехнулся:

— Плакала, плакала одна бедная сирота, да и потонула в собственных слезах. Вот так, Юлишка! Намотай себе это на ус.

Дьюла вскочил и, потрясая перед отцом кулаками, закричал:

— А ты… ты… Мы сироты, а ты кто такой? В такой день прибаутками отделываешься, боишься правде в глаза смотреть.

— В твои распрекрасные глаза боюсь смотреть, красный профессор!

На крик Дьюлы прибежала Каталин. В руках у нее ведро с водой и щетка. Она в простеньком ситцевом платье, босая, по-крестьянски повязана темным платком в белый горошек. Ей столько же лет, как и Шандору, — далеко за пятьдесят. Но выглядит она гораздо старше мужа. Лицо у нее потемнело, дряблое, в густой сети морщин. Старуха, этого уже не скроешь. Но она еще крепко держится на ногах, легко по земле ходит, ни себе не в тягость, ни людям. И всякий, кто увидит рядом с ней строгую, со светящимися волосами красавицу Жужанну и огненного Мартона, не задумываясь, скажет, что они ее дети.

И в старости не до конца, не бесследно выветривается в людях то, чем обладали в молодости. Каталин была красивой в восемнадцать, осталась по-своему красивой и в пятьдесят шесть. Красивы ее черные, необыкновенно густые, чуть-чуть седые волосы. Красивы глаза, всегда теплые, всегда мирные, ласковые. Красивы коричневые с узловатыми пальцами руки, умеющие ловко и быстро варить обед, стирать, шить, вязать, убирать дом. Красив и ее голос, всегда одинаково мягкий, добрый.

— Чего вы расшумелись, футбольные болельщики? Что не поделили? Годы? Сынок, ты бы хоть разок поддался бы в споре, а?

Сын и муж не оборонялись. Оба смотрели на огонь камина, молчали.

Каталин загремела ведром, взмахнула щеткой.

— Ну-ка, болельщики, отправляйтесь на кухню! Пейте там кофе, спорьте, кто кому забил первый гол: «Вашаш» «Гонведу» или «Гонвед» «Вашашу». Живо! А я здесь буду убирать.

— И охота тебе, мама, в такой день!.. — Дьюла поднялся, кивнул девушкам и ушел.

Шандор же не сдвинулся с места. Сурово посмотрел на жену.

— Катица, иди-ка ты, ненаглядная, сама туда, куда посылаешь нас. Соскучилась по тебе кухня. Иди! Не мешай нам… футбольные задачи решать.

— Ах, Шани, горе ты мое!.. Поспать бы тебе надо, урам,[5] а ты все щелкаешь, горло полощешь. Работа впереди, ночная смена! Про это ты забыл?

— Помню, Катица. Иди, жена, иди!

Каталин погладила «урама» по седой голове.

— Неугомонный!

Жужанна проводила мать взглядом, и чуть порозовели ее щеки, повеселели глаза. Она улыбнулась отцу.

— До чего же мягкая, уступчивая, покорная у нас мама!.. С сыном тебе не повезло, апа, зато жена у тебя… всем незамужним пример.

— Любил вольный Дунай покорную Тиссу. И от большой любви взял, да и проглотил красавицу со всеми ее берегами. И с тех пор каждую весну тихая Тисса поперек дунайского брюха становится… Н-да, повезло Дунаю!.. Пожалуй, все-таки надо выпить кофе. Он тоже мозги прочищает. — Уходя на кухню, Шандор покосился на дверь, за которой скрылся Дьюла, зло, словно выругавшись, бросил — Красный профессор!..

— А ты ворчун, — добродушно проговорила ему вслед Жужанна.

— Мне бы такого ворчуна! — вздохнула Юлия. — Счастливая ты, Жужика! Все у тебя есть: хороший отец, хорошая мать, хорошие братья, дом, диплом преподавателя, жених…

— А у тебя? С Мартоном поссорилась, да?

— Да разве я с кем-нибудь ссорилась?

— Значит, он с тобой поссорился?

— Нет, и он не ссорился, но… Лучше бы он выругал меня, ударил, чем так… Лицом к лицу столкнулся — и ни единого слова не сказал. Даже не рассмотрел как следует.

— Торопыга у нас Мартон. Бежит, спешит, вечно куда-то опаздывает… Дурак, такую девушку не замечает, не чувствует!

— Он не виноват, Жужика. Плохая приманка. — Юлия слабо, невесело улыбнулась. — Девчонкой была никудышной и теперь никудышная.

— Глупенькая! — Жужанна поцеловала подругу. — Ты хорошая. Очень! Выйдешь замуж — перестанешь прибедняться.

— Не выйду. Мартону я не нужна, а мне никто другой не нужен.

— Ах, Юлишка! Почему я не мужчина?!

— Да, плохо быть девушкой… Нет, не вообще девушкой, а вот такой растеряхой, как я. Почему я не огонь? Не ветер? Не цветок?.. Жужика, пойдем со мной в город, поищем Мартона.

— Не могу, Юлишка, жду Арпада. В его жизни произошло что-то чрезвычайное. Утром позвонил, озадачил, встревожил, пообещал приехать днем — и пропал. Пять часов ни слуху ни духу.

— Не беспокойся! Арпад Ковач привык мыслить чрезвычайными категориями. Значит, отказываешься сопровождать меня? Что ж, пойду одна.

— В городе Мартона не ищи. Он на Керепешском кладбище. Цветы возлагает…

— Цветы? Сэрвус, Жужа! — Юлия поцеловала подругу в щеку и убежала.

Дьюла с нетерпением ждал ее ухода. Как только закрылась за ней дверь, он вышел из своей комнаты с ворохом бумаг и стал жечь их в камине.

Жужанна с удивлением смотрела на странную работу брата, но ничего не говорила.

— Почему ты молчишь? — обозлился Дьюла. — Почему не спрашиваешь, что я делаю?

— Нравится молчать, вот я и молчу.

— Нравится? Даже теперь, когда твой брат сжигает мосты между прошлым и настоящим?

— Да, и теперь. Это, очевидно, самое умное, на что я способна в твоем присутствии.

— Жужа, за что ты меня ненавидишь?

— Я тебя ненавижу? Смешно. Я всего лишь зеркало, в котором отражаешься ты. Извини, что я пользуюсь твоим высокопарным слогом.

— Ты хочешь сказать, что не ты, а я тебя ненавижу.

— Я уже это сказала.

Дьюла помолчал, пристально рассматривая на своих длинных тонких пальцах бледные ногти.

— Пожалуй, ты права. Да, ненавижу! А почему? Кто виноват?

— Меня это не интересует.

— А ты заинтересуйся! Твой Арпад во всем виноват.

— Арпад виноват перед тобой лишь в одном: видит тебя насквозь.

— Насквозь? — Дьюла засмеялся, но не добродушно, не снисходительно, а злобно. — Интересно, что же он видит?

— С огнем играешь.

— Ага! Что же я поджигаю?

— Прежде всего — честь Хорватов. В нашей семье до сих пор не было…

— …ни одного отступника от пролетарского дела. Теперь есть, — подхватил Дьюла. Он уничтожающе-презрительным взглядом окинул сестру. — Работники АВХ приказали тебе подготовить меня к переселению в тюрьму? Ладно, не строй из себя оскорбленную невинность! Сознавайся: твой Арпад и ты донесли на меня, да? И какую вам награду обещали за это?

Жужанна не вскочила, не бросилась на брата с кулаками, не завопила. Спокойно, тихо сказала: