Заехал к друзьям. Меня шатало, голова раскалывалась. Я померил температуру, термометр показал 39,8. Видимо, вирусный грипп. Очень весело.

Оставаться у друзей неудобно - всех перезаражу. Весь раскаленный, я отправился в отель. Алекс привез "синописм" - французские горчичники в клеенчатой оболочке - огромные, толстые, не похожие на наши. Промучившись с этими адскими горчичниками всю ночь - они прожигают тело насквозь, - утром я почувствовал себя чуть легче. Алекс привез фруктов - "верь только йогам, сказал он, - когда болен - не ешь ничего, кроме фруктов. Через день ты поправишься".

Поправился я через два дня. (Поправился - это условно, просто температура упала до 37,5. "Вот тебе и побродил по Парижу, - горестно думал я, вылеживая на необъятной кровати в голубенькой мансарде в отеле "Монс-Элизе". - Никогда нельзя: а) загадывать вперед, в) подсчитывать возможный гонорар и с) бахвалиться здоровьем".) Заехал Алекс, и мы отправились перед моим вылетом перекусить в маленький кабачок.

- Задача будущего общества изобилия - уменьшить долю пищи для каждого человека, а задача сегодняшнего общества процветания - все-таки увеличить эту дозу, - сказал я.

- Браво, - сказал Алекс, - выпей еще рюмку, и отправляемся.

Мы приехали в Орли. Алекс оставил меня в машине, взял билет и пошел ворковать с девицами в кассах. Вернулся он через полчаса, встрепанный и яростный.

- Не знаю, успеешь ли, через десять минут твой самолет уходит в Дакар, а у меня сейчас будет инсульт из-за наших авиабюрократов. Бежим!

После вирусного гриппа бегать с чемоданом по километровым зданиям Орли занятие не из приятных, и отдышался я только в самолете, облившись пятью потами.

Моими соседями оказались две славные пары: мужья - алжирцы, жены испанки, живущие во Франции. Когда принесли обед, есть я ничего не смог и предложил моей соседке торт и сандвич. Поблагодарив меня, она немедленно сунула все это в рот, расхохоталась и сказала: "Травахо, мучо травахо". Это я понял: "Работаю, много работаю".

Она постучала себя по животу и добавила: "Пуза нет". Это я понял по жесту. Вообще артисты миманса в переводчиках не нуждаются - счастливые люди.

Потом стюардессы опустили два белых экрана и началась одновременная демонстрация двух ковбойских цветных фильмов. Один - с любовью, другой - с выстрелами. Самолет наш был не очень забит, поэтому люди разбрелись по громадному лайнеру, заняли места, откуда лучше видны экраны.

И в это время началась гроза. В самолете становилось то ослепительно бело из-за близких разрядов, которые замирали в небе, словно сожженные деревья, то делалось непроглядно темно, когда исчезали зловещие зеленые "сучья" молний...

Я посмотрел в иллюминатор - по белому крылу ползли голубые точечки электрических разрядов. На высоте десяти километров над океаном это зрелище не из приятных.

Интересно, что на грозу реагировали только те пассажиры, что постарше. Люди среднего возраста, рожденные в век авиации, приучены все просчитывать на своих личных компьютерах "временной" выгоды. На Западе люди умеют считать все и вся. Это относится и к приему друзей, и к покупке машины. А статистика говорит, что авиация значительно безопаснее в сравнении с другими видами транспорта. На первом месте по количеству катастроф - автомобили, самый, казалось бы, безобидный вид транспорта: ведь ты хозяин скорости, именно ты сидишь за рулем; на втором месте - морской транспорт, на третьем железнодорожный, а уж только на четвертом - авиация.

Но когда я смотрел на голубые электрические точечки, которые ползали по крыльям, а из-под одного из креплений выбивало масло, мне очень не хотелось, чтобы электрическая точечка дошла до того места, где жирное, горячее масло струйками сбегало по поверхности крыла...

Пилоты вели самолет мастерски; они то кидали его вниз, то поднимали вверх, то круто сворачивали, ломая курс. Я подумал тогда, что военная авиация принесла громадную пользу авиации гражданской. Когда летчик бомбардировщика получает задание уничтожить город, для него нет преграды - гроза или туман. Есть приказ, а приказ нужно выполнить.

Занятно: неужели изнуряющая подготовка к войне служит миру?

Я "схватил себя за руку", вспомнив беседу с одним профессором из ФРГ, который говорил мне: "Ну и что - атомная война? В этом смысле я согласен с теорией Мао Цзэ-дуна. Да, погибнет большая часть человечества. Да, я убежден, что потом жизнь будет лучше. Ведь и в Германии и в Советском Союзе после второй мировой войны

жизненный уровень значительно вырос". Старичок профессор был из нацистов.

...Я смотрел на голубые электрические точечки, которые ползли по крылу, и вспоминал Антуана де Сент-Экзюпери и, признаюсь, испытывал постоянное ощущение беззащитности в этом громадном, комфортабельном, алюминиевом доме, поднятом мощью турбин, геометрической пропорцией крыльев и людской устремленностью к знанию (не к войне) на десять километров в небо...

Я зашторил свой иллюминатор, чтобы не видеть эти голубые точечки. Соседи мои, испанки и алжирцы, сидели в хвосте самолета, смотрели фильм, и я прилег на сиденье. Не спалось. Впереди, на восемнадцатом ряду, лежал мальчишечка. Отец и мать смотрели кино в первом салоне. Мальчик, закрыв лицо руками, тихонько плакал, скулил, как собачонка. Я положил ему руку на голову, мальчишечка обернулся ко мне, шмыгнул носом, я вытер у него слезы со щек, он взял мою руку, по-хозяйски положил ее себе под щеку, и мы с ним сразу же уснули.

(Я потом записывал в дневнике: "Ограниченные роком ответственности и знанием возможной беды, мы должны знать, что тело ребенка - чужого, вихрастого, сопливого, в очках, красных брюках и белых ботиночках - укрепляет веру и дает силу каждому, кто прикоснется к нему, потому что ребенок - это всегда истина".)

В Дакаре, на ночном, пустынном, душном, освещенном прожекторами аэродроме, пахло океаном, водорослями и йодом. Небо было звездным, трещали цикады странно, пронзительно, по-африкански.

А когда наш "боинг" взял курс на Буэнос-Айрес (лететь предстояло девять часов), минут через сорок мы снова вошли в грозовой фронт и шли через этот плотный грозовой фронт еще шесть часов. Самолет кидало вверх и вниз, высверкивали голубые сполохи то справа, то слева, и сидевший рядом крепкоплечий человек беседовал со мною о том, чем я последнее время так интересуюсь: о судьбе тех гитлеровских преступников, которые эмигрировали в Латинскую Америку - "в заокеанскую крепость", как говорил Борман в своей последней шифрованной телеграмме.

По профессии мой спутник врач; он переселился в Аргентину в июле 1945-го; до этого он жил и работал в Мюнхене.

Пощупав мой пульс, он сказал:

- Вам бы в кроватку, под две перины. И много аспироля. А вы все о прошлом. Надо забыть прошлое, надо забыть...

Сообщения, которые появляются в газетах вот уже двадцать восемь лет то о Бормане, то о кровавом палаче Освенцима докторе Менгеле, то о шефе гестапо Генрихе Мюллере, то об оберштурмбаннфюрере СС Рауффе, который до сих пор живет в Чили, грешат сенсационностью и определенного рода неточностями. Я не лротив сенсаций, я лишь за ту сенсацию, которая в подоплеке своей имеет истину, а истина - это поиск. Подчас, играя на горьком человеческом интересе к судьбе изуверов, определявших варварство государственной и партийной машины Германии, наживают моральный капитал те люди, которыми движет либо честолюбие, либо желание как следует заработать. Все те материалы, которые связаны с гитлеровскими военными преступниками, скрывшимися от возмездия, должны быть просеяны, с моей точки зрения, сквозь двойное и тройное сито фактов.

Мой спутник говорил:

- По-моему, шумиха о том, что в Латинской Америке скрывается огромное количество военных преступников, - дань обывательскому интересу. Уверяю вас, даже те люди, которые действительно были связаны в какой-то мере с Гитлером, по существу, лишь выполняли свой долг перед нацией. Сейчас они, как говорится, вышли в тираж. Они не представляют ни опасности для будущего, ни интереса для настоящего.