- Врешь, паря, убежишь!

- Господи, да зачем мне бежать? Что мне, в тюрьме, что ли, нехорошо? - распинается "беглец". - Сами изволите знать, было бы плохо, взял "борцу", да и конец. Сами знаете, лучше ничего и не может быть. Борец - от каторги средство первое.

- Долго ли меня здесь держать будут? - мрачно спрашивает другой. Долго ли, спрашиваю!

- Следствие еще идет.

- Да ведь четвертый год я здесь сижу, задыхаюсь! Долго ли моему терпению предела не будет? Ведь сознаюсь я...

- Мало ли что ты, паря, сознаешься, да следствие еще не кончено.

- Да ведь сил, сил моих, говорю, нету.

- Ваше высокоблагородие! Что ж это за баланду дали? Есть невозможно! Картошка не чищенная! На Пасху разговляться, - и то рыбу дали!..

Мы выходим.

- Выпустите вы меня, говорю, вам...

- Ваше высокоблагородие, долго ли?.. Ваше...

Надзиратель запирает дверь большим висячим замком.

Из-за запертой двери доносится глухой гул голосов.

Корсаковская кандальная тюрьма - одна из наиболее мрачных, наиболее безотрадных на Сахалине.

Быть может, ее обитатели произвели на вас не только неприятное, отталкивающее впечатление?

Милостивые государи, вы стоите рядом с человеческим горем. А горе надо слушать сердцем.

Тогда вы услышите в этом "зверстве" много и человеческих мотивов, в "злобе" - много страдания, в "циничном" смехе - много отчаяния...

По грязному двору кандальной тюрьмы мы переходим в "отделение исправляющихся".

Вольная тюрьма

Люди на работах.

В тюрьме остались только староста, "каморщики", то есть уборщики камер, парашечники, - вообще "чиновники", как их насмешливо называет каторга.

Метут, скребут, чистят, прибирают.

Везде белят.

Из ельника делают очень живописные узоры и убирают ими стены.

Ждут приезда начальства, - и, конечно, тогда тюрьма не будет иметь того вида, какой она имеет теперь в своем обычном, повседневном, будничном уборе.

Вольная тюрьма, - и Корсаковская и всякая другая на Сахалине, производит впечатление просто-напросто ночлежного дома.

Очень плохого, очень грязного, где собираются самые подонки городской нищеты.

Где никто не заботится ни о воздухе, ни о чистоте, ни о гигиене.

Пришел, выспался - и ушел!

- Пропади она пропадом!

Грязные, тусклые окна пропускают мало света.

Нары - посреди каждого "номера" - скатом на две стороны. Нары вдоль стен.

Грязь - хоть ножом отскабливай. Мылом никаким не отмоешь.

Когда моют полы, поднимают одну из половиц, и грязь просто-напросто стекает под пол.

Мы застаем как раз такую картину.

- Ах, свиньи, свиньи! - качает головой смотритель, словно в этом виноваты одни "свиньи".

Пробую палкой, - палка чуть не на пол-аршина уходит в жидкую грязь в подполице.

На этом-то болоте из грязи стоит тюрьма. Этими испарениями дышат люди.

- Очень, очень скверная тюрьма! - подтверждает смотритель. - Теперь еще ничего, только сыро. А зимой - холод. Скверно, очень, очень скверно.

Почти во всякой тюрьме, в каком-нибудь номере, вы непременно увидите скрипку. Она висит обыкновенно на передней стене, где висит все, что есть наиболее ценного у тюрьмы, - образ, лубочные картины, какие есть, лучшее платье. Около этой же стены стоит обыкновенно и отдельная, сравнительно чистая постель всегда "чисто" одетого в свое платье старосты.

Скрипка - любимый инструмент каторги.

Помню, я рассказал кому-то из каторжных ту сцену из "Мертвого дома", где Достоевский описывает, как загулявший каторжанин нанимает скрипача, и тот целый день ходит за ним и пищит на скрипке.

Мой собеседник даже словно обрадовался.

- Вот-вот, - для этого самого! Загуляет кто! Это господин, про которого вы изволите говорить, верно описал.

- Да ведь он описывал давнишнее время.

- Все одно, - и теперь-с. Скрипка - первая штука, ежели гулять. Веселый струмент.

В одной из камер на стене висели самодельные картины одного из каторжных, Бабаева. Картины изображали скачущих верхами генералов.

- А где сам художник?

- На обвахте сидит. В одиночке содержится.

- Вот что, я возьму одну картину, - на тебе рубль, передай Бабаеву. Ему, чай, на табачишко, на сахар нужно! - дал я нарочно, чтобы испытать, передаст ли человек деньги своему еще более страждущему товарищу.

- Смотри же, передай!

- Помилте!

Деньги переданы не были.

Мастерские

Корсаковские мастерские, - столярная, слесарная, токарная, сапожная, швальная, кузница, - работают недурно.

И у господ служащих и... даже во Владивостоке, у многих можно видеть очень приличную мебель работы корсаковских мастерских.

Мастерские расположены здесь же на тюремном дворе.

Многие мастеровые в них и ночуют. Как-то легче на душе становится, когда после тюремной "оголтелости" и голой нищеты входишь в мастерские.

Здесь хоть чуть-чуть да пахнет в воздухе достатком, у всякого есть хоть что-нибудь и лишнее.

Люди имеют кое-какой посторонний заработишко, - по праздникам, во время, полагающееся для отдыха.

У кого есть кроватишка, у кого хоть какое-нибудь лишнее тряпье.

Да и лица не такие уж "каторжные", - труд все-таки кладет на них благородный, человеческий отпечаток.

Труд подневольный, "барщина", - но если вы хотите видеть как может работать арестант, с какой охотой, как старательно он работает, если хоть чуть-чуть заинтересован в труде, - похвалите работу.

- Отличные, мол, коты (арестантские башмаки). Видно, хороший мастер. Тонкую работу исполнять можешь.

Доброе слово на каторге - редкость*.

_______________

* Помню в п. Александровском меня приветствовал при встрече какой-то слегка подвыпивший поселенец.

- Христос воскресе, барин!

- Воистину воскресе!

Поселенец снял шапку, поклонился в пояс, - нет, ниже, чем в пояс, рукой чуть не касаясь земли.

- Поко-орнейше вас благодарю.

- Да за что ты меня благодаришь-то, чудак-человек?

- За хороший ответ. Больно ласково ответили.

Доброе слово, непривычное, производит на каторжного больше впечатления, чем привычная розга.

От похвалы лицо рабочего распустится в улыбку, - он непременно достанет из "укладки" и похвастается работою "на сторону".