- Ну что же! Родился 24 октября 1938 года. До окончания школы жил в городе Кировске Мурманской области. Папеньку сажали (у них это было принято - сажать) дважды, посадили - выпустили, снова посадили. Но важно, что в 1954 году отца освободили совсем. Мне он порассказал такое, что вам и не снилось. Знаете, что значит быть начальником железнодорожной станции, которую занимают то русские, то финны, то немцы, потом опять русские, финны, немцы... и при этом ухитряться исполнять свои обязанности? А я-то дурак, как видел в небе финские или немецкие самолеты - махал платочком и приплясывал. Мне было ровно три с половиной года. В конце концов отца объявили предателем Родины. Сейчас, наверное, это трудно понять...

Про МГУ я уже говорил, только добавлю, что учился по специальности "русский язык и литература". Но скоро меня "раскусили"...

Учился и во Владимирском пединституте, на том же факультете, так же отлично и недолго. Тихонечко держал у себя в тумбочке библию. Для меня эта книга есть то, без чего невозможно жить. Я из нее вытянул все, что можно вытянуть человеческой душе, и не жалею об этом. А тех, кто с ней не знаком, считаю чрезвычайно несчастным и обделенным. Библию я знаю наизусть и могу этим похвалиться.

Спустя какое-то время книгу в моей тумбочке обнаружили, и началось такое!.. Я помню громадное всеобщее собрание института, ужас преподавателей и студентов. Мне этот ужас был непонятен...

А на улице ко мне подъехал черный лимузин, возвели меня на четвертый или пятый этаж какого-то здания и сказали: "Даем двое суток на то, чтобы вы, Ерофеев, убрались из нашей области".

Нужно сказать, что я тогда возглавлял группу ребят, которых почему-то назвали "попами". Так вот, с институтскими комсомольцами мы шли стенка на стенку, случалось доходило до рукоприкладства.

Из Владимира меня вывезли на мотоцикле, предупредив: "Берегитесь, Ерофеев, у всех, с кем вы знакомы, будут неприятности".

Что же до латыни, музыки и алкоголизма... С латынью ладил всегда. Я знаю ее дурно, но я в нее влюблен. Если бы меня спросили, в какой язык я влюблен, то выбрал бы латынь. Смею уверить, что этот ваш автор словаря ничего не понимает ни в музыке, ни в алкоголизме. В его стройную систему не укладывается, что можно одновременно и понимать толк в выпивке, и любить сложную музыку, и интересоваться делами в Намибии. Соединять это ему и не снилось.

Авторы статей обо мне упускают самое главное: я считаю, что люди вообще не должны быть "зачехленными".

- Вы сейчас щедро даете журналистам интервью. Многие ваши суждения, даже для нынешнего времени, непривычные, многие - сродни "Петушкам". И уже кое-что говорит: это максимализм.

- До какой-то степени. Если живешь в такое максималистское время, отчего

бы и не говорить максималистски? Но когда бы ни жил, надо во что бы то ни стало быть честным человеком.

- Однако любой писатель может считать свое время, в которое жил и живет, именно таким, экстремальным...

- Правильно, тому же Блоку казалось, что его время экстремальное, последнее. Все времена экстремальные, последние, и, однако, ничего не кончается. И поэтому главное - не надо дешевить. Говорят, к Блоку под конец его жизни хотели вселить красногвардейцев. По этому поводу Зинаида Гиппиус съязвила: жаль, если не вселят, ему бы следовало целых двенадцать. Я ее очень люблю, Зинаиду Гиппиус, и как поэта, и особенно как личность. Если бы я заполнял анкету "Кто из русских писательниц вам по душе?", долго рыскал бы в своей неумной голове и назвал бы ее.

- А из писателей-мужчин?

- Василий Розанов. Наконец-то его начали понимать и принимать. Я ведь о нем сказал еще тогда, когда даже упоминать это имя было нельзя.

Большое влияние оказал Гоголь. Если бы не было Николай Васильевича - и меня бы как писателя тоже не было. В этом не стыдно признаться. Немножко Мопассан, очень люблю его вещь "На воде". Но совсем не люблю Золя, не терплю бездушия, а в нем я это сразу определил. В ХХ веке - Кафка, которому я многим обязан, Фолкнер ("Особняк"). Очень люблю Набокова. Никогда зависти не знал, а тут завидую, завидую... А из современников ощущаю духовную близость с могучим белорусом Василем Быковым.

- Но давайте вернемся к словарю. "В студенческие годы, - я продолжаю цитировать, - Ерофеев начал писать художественную прозу, ни разу на смог что-либо напечатать в СССР". В статье есть и такие обороты: "...несколько его произведений считаются утерянными". Или "...рассказывают о других произведениях Ерофеева, например, о романе под названием "Шостакович", но тексты их не встречаются".

- Когда меня выгоняли из МГУ, я уже писал - чисто юношеские "Заметки психопата". Однокурсники, те, кто читал, говорили, что это невозможно, что так писать нельзя. "Ты, Ерофеев, хочешь прославиться на весь институт?" А я в ответ: "У меня намерения намного крупнее!" А рукописи мои действительно пропали. "Шостаковича потерял я в электричке, вернее, украли сетку, где были, кроме него, две бутылки вермута. Роман опять же об алкоголиках.

- Желания восстановить книгу не возникало?

- Было, пробовал. Но получилось то, что, образно говоря, получилось из громадной российской империи к лету 1918 года - крохотная Нечерноземная зона. И я тихонько задвинул "попытку" в отсек своего стола.

- Вам снятся ваши тексты?

- Еще как снятся! Как вы угадали? Практически еженощно снятся, я не преувеличиваю.

- А вещи свои перечитываете?

- Иногда перечитываю. Но из написанного больше всего мне нравится "Москва - Петушки". Читаю и смеюсь, как дитя. Сегодня, пожалуй, так написать не смог бы. Тогда на меня нахлынуло. Я писал эту повесть пять недель.

- Пьеса "Вальпургиева ночь" тоже об алкоголиках и тоже написана в очень короткий срок. Снова нахлынуло?

- Это было так. Ко мне как-то приехали знакомые с бутылью спирта. Главным образом для того, чтобы опознать: что это за спирт? Говорят: "Давай-ка Ерофеев, разберись". После "Петушков" я слыву большим специалистом. А метиловый спирт и обычный, должен сказать, на вкус почти одинаковы. Ну, думаю, ценят, собаки, свою жизнь в отличие от моей. Чутьем, очень задним, я понял, что спирт хороший. Выпил рюмку - они смотрят, как я буду окочуриваться. Говорю: налейте-ка вторую. И ее опрокинул. Всматриваются в меня внимательно и хотя трясутся от нетерпения - ни-ни, не прикасаются. Вот такой дурацкий рационализм. С той поры он стал мне ненавистен.