По поводу английской революции 1648 г. Энгельс писал: "для того, чтобы буржуазия положила себе в карман те плоды, которые тогда созрели, было необходимо, чтобы революция пошла гораздо дальше своей первоначальной цели, совсем как в 1793 году во Франции и в 1848 г. в Германии. Таков, по-видимому, и в самом деле один из законов развития буржуазного общества". Мы видим, что энгельсовский закон прямо противоположен плехановской отсебятине, которую меньшевики принимают и выдают за марксизм.

Можно, конечно, сказать, что сами якобинцы были буржуазией, только мелкой. Это совершенно верно. Но что иное представляет собою так называемая "революционная демократия", руководимая эсерами и меньшевиками? Между кадетами, партией крупных и средних собственников, с одной стороны, и эсерами, — с другой, не обнаружилось на всех происходивших выборах в городе и деревне никакой промежуточной партии. Отсюда математически ясно, что мелкая буржуазия нашла свое политическое представительство в лице эсеров. Меньшевики, политика которых ни на йоту не отличается от политики эсеров, выражают те же самые классовые интересы. Этому нисколько не противоречит тот факт, что за ними идет часть наиболее отсталых или консервативно-привилегированных рабочих. Почему же эсеры не могли взять в свои руки власть? В каком же смысле и почему «буржуазный» характер русской революции (если принять, что он именно таков) вынуждал эсеров и меньшевиков заменить плебейские методы якобинцев салонными методами соглашения с контрреволюционной буржуазией? Очевидно, что объяснений надо искать не в «буржуазном» характере нашей революции, а в жалком характере нашей мелкобуржуазной демократии. Вместо того, чтобы сделать в своих руках власть орудием осуществления собственных исторических задач, наша лже-демократия почтительно переуступила фактическую власть контрреволюционным военно-империалистическим кликам, и Церетели даже хвастался на Московском совещании тем, что Советы сдали власть не по нужде, не после мужественного боя и поражения, а добровольно, как доказательство политического «самоограничения». Добродетель теленка, подставляющего свою шею мяснику, не есть то качество, которое покоряет новые миры!

Различие между террористами конвента и капитулянтами Московского совещания приблизительно такое же, как между тиграми и телятами разной степени возмужалости. Но это различие не основное. За ним скрывается решающее различие в составе самой демократии. Якобинцы опирались на малоимущие и неимущие классы, включая и тогдашний, еще неоформленный пролетариат. У нас промышленный рабочий класс успел выделиться из бесформенной демократии в самостоятельную историческую силу первоклассного значения. Мелкобуржуазная демократия в той же мере утеряла наиболее драгоценные революционные качества, в какой развил их в себе выделившийся из нее пролетариат. Это явление есть в свою очередь результат несравненно более высокого уровня капиталистического развития России по сравнению с Францией конца XVIII века. Революционная роль русского пролетариата, которая отнюдь не измеряется его численностью, опирается на его огромную производственную роль, которая ярче всего раскрылась во время войны. Угроза железнодорожной забастовки снова напоминает в наши дни о зависимости всей страны от концентрированной работы пролетариата. Мещанско-крестьянская партия сразу, с первых шагов революции, попала в перекрестный огонь между могущественными группировками империалистических классов, с одной стороны, и революционно-интернационалистским пролетариатом, — с другой. Борясь за свое собственное влияние на рабочих, мещанская партия все больше противопоставляет пролетарской партии свою «государственность», свой «патриотизм» и потому попадает в рабскую зависимость от группировок контрреволюционного капитала. Вместе с тем она совершенно лишается возможности действительной ликвидации всех и всяких форм, хотя бы только старого варварства, опутывающих те народные массы, которые она еще ведет за собою. Борьба эсеров и меньшевиков за влияние на пролетариат все более сменяется борьбою пролетарской партии за руководство над полупролетарскими массами деревень и городов. Сдавая «добровольно» власть кликам буржуазии, эсеро-меньшевистская «демократия» вынуждена свою революционную миссию окончательно сдать партии пролетариата. Уже это одно показывает, что попытки разрешать основные вопросы тактики голой ссылкой на «буржуазный» характер нашей революции могут служить только для того, чтобы сбивать с толку отсталых рабочих и обманывать крестьян.

Во французской революции 1848 г. пролетариат делает уже героические попытки самостоятельного действия. Но он не имеет еще ни ясной революционной теории, ни авторитетной классовой организации. Его производственное значение неизмеримо ниже нынешней хозяйственной роли русского пролетариата. Наконец, за спиною 1848 года была уже великая революция, которая по-своему разрешила аграрный вопрос, и это сейчас же сказалось в быстрой изоляции пролетариата, главным образом, парижского, от народных масс. Наше положение в этом отношении неизмеримо более благоприятно. Земельная кабала, сословные путы, гнет и кастовое хищничество церкви стоят перед революцией, как неотложные вопросы, требующие решительных и беспощадных мер. «Изоляция» нашей партии от эсеров и меньшевиков, даже самая крайняя, даже путем одиночных камер, еще ни в коем случае не означает изоляции пролетариата от угнетенных крестьянских и городских масс. Наоборот, резкое противопоставление политики революционного пролетариата вероломному отступничеству нынешних советских вождей только и может внести спасительную политическую дифференциацию (расчленение) в крестьянские миллионы, вырвать деревенскую бедноту из-под предательского руководства крепких эсеровских мужичков и превратить социалистический пролетариат в подлинного вождя народной, «плебейской» революции.

Наконец, пустопорожние ссылки на «буржуазный» характер русской революции ровно ничего не говорят нам об ее международной обстановке. А это — решающий вопрос. Великая якобинская революция имела подле себя и против себя отсталую, феодальную, монархическую Европу. Якобинский режим пал, превратившись в бонапартистский режим, под тяжестью того сверхчеловеческого напряжения, которое он вынужден был совершить, чтоб отстоять себя против объединенных сил средневековья. Русская революция, наоборот, имеет перед собою далеко опередившую ее Европу, достигшую высших ступеней капиталистического развития. Нынешняя мировая бойня показывает, что Европа достигла предела капиталистического насыщения, что она не может далее жить и развиваться на основах частной собственности на средства производства. Этот хаос крови и разрушения есть дикое восстание слепых и темных производительных сил, мятеж железа и стали против царства прибыли, против наемного рабства, против подлого тупоумия человеческих отношений. Охваченный пламенем им же порожденной войны капитализм жерлами своих пушек кричит человечеству: "Или совладай со мною, или я погребу тебя под своими развалинами!".

Все прошлое развитие, тысячелетия человеческой истории, классовой борьбы, культурных накоплений, уперлось теперь в одну проблему, и это есть проблема пролетарской революции. Нет другого решения и иного выхода. И в этом состоит огромная сила русской революции. Это не «национальная», не буржуазная революция. Кто оценивает ее так, тот живет в мире призраков XVIII и XIX столетий. А нашим "отечеством во времени" является XX век. Дальнейшая судьба русской революции непосредственно зависит от хода и исхода войны, т.-е. от развития классовых противоречий в Европе, которому эта империалистическая война придает катастрофический характер.

Керенские и Корниловы слишком рано заговорили языком конкурирующих самодержцев. Каледины слишком рано лязгают зубами. Ренегаты Церетели слишком рано пожимают презрительно протянутый им палец контрреволюции. Революция пока еще сказала только свое первое слово. У нее имеются еще огромные резервы в Западной Европе. На смену рукопожатиям реакционных дельцов и мещанских ротозеев придет великое рукопожатие русской революции и европейского пролетариата.