– Ах, Безил! Бедняжка! Неужто так плохо дело?

Между братом и сестрой многое разумелось без слов. Уже не первый год, когда дела у Безила обстояли из рук вон плохо, он садился писать книгу. Это была грань капитуляции, и тот факт, что все его творения: два романа, книга путевых заметок, биография, труд по современной истории – не шли дальше первых десяти тысяч слов, свидетельствовал лишь о неистощимой жизнерадостности его натуры.

– Книгу по стратегии, – сказал Безил. – Мне осточертело вколачивать идеи в головы тех, кто стоит у власти. Единственный выход – это обратиться через их головы к мыслящей публике. Я буду развивать главным образом доводы в пользу аннексии Либерии, но затрону и другие животрепещущие вопросы. Трудно будет только вовремя выпустить книгу, чтобы она успела оказать воздействие на умы.

– Мама говорила, ты хотел поступить в гвардейские бомбардиры.

– Верно, только из этого ничего не вышло. Мне сказали, они берут только молодых. Типичный армейский парадокс. Нам говорят, что мы слишком стары и нас призовут через два года. Я скажу об этом в книге. Ведь логичнее всего поскорее послать на убой старичков, пока еще в них дух держится. И не только о стратегии я буду говорить. Я набросаю генеральную линию для всего народа.

– Ну, все равно я рада тебя видеть. Мне так одиноко, – Это мне одиноко.

– Что нового у знакомых?

– Знаю, ты об Анджеле. Она уехала домой.

– Домой?

– Ну да, в тот дом, что мы обычно Называем Бзиком Седрика. На самом-то деле это ее бзик. Седрик вернулся в армию. Трудно поверить, но, похоже, в молодости он был лихим офицером. Так вот, дом, бандюга сын, а тут еще власти решили разместить в доме госпиталь – все одно к одному, и Анджеле пришлось вернуться, будет присматривать за всем сама. Там теперь кровать на кровати, сиделки и врачи – поджидают жертв воздушных налетов, а когда у женщины в поселке случился аппендицит, ее повезли оперировать за сорок миль, потому что она не жертва, ну, она и умерла в дороге. Анджела начала по этому поводу целую кампанию, и я просто удивлюсь, если она ничего не добьется. Похоже, она пришла к мысли, что мне следует погибнуть на фронте. Мать того же мнения. Чудно как-то. В былые времена, когда меня и впрямь не раз хотели взять к ногтю, всем было наплевать. А теперь, когда я не своей волей живу в праздности и безопасности, они видят в этом что-то постыдное.

– И у тебя не было новых девушек?

– Была одна, по имени Пупка Грин. Тебе бы она не понравилась. Мне жилось очень скучно. Аластэр в Бруквуде, служит рядовым. Я ездил к ним. У них с Соней отвратная вилла, у самой площадки для игры в гольф, и он всегда там, когда не на службе. Он говорит, что самое худшее в службе – это развлечения. У них это два раза в неделю, все равно что в наряд. Сержант всегда выбирает Аластэра и при этом каждый раз шутит: «Пошлем нашего жуира». В остальном, говорит Аластэр, у них все по-компанейски и непыльно. Питер попал в секретные части, их натаскивают для войны в Арктике. У них был большой отпуск, они тренировались на лыжах в Альпах. Ну, Эмброуза Силка ты, наверное, не помнишь. Он задумал издавать новый журнал, чтобы не умирала культура.

– Бедный ты, бедный… Ну ладно, одна надежда, что тебе не придется долго сидеть над книгой.

Многое, очень многое разумелось без слов между братом и сестрой.

Безил начал свою книгу в тот же вечер, точнее говоря, лег на коврик перед столбом дыма, валившего из камина в восьмиугольной гостиной, и отстукал на машинке перечень предположительных названий.

Слово к неразумным.

Продрома гибели.

Берлин или Челтенем: что выберет генеральный штаб?

Политика или генеральство: несколько неприятных вопросов штатского к профессиональным солдатам.

Политика или профессионализм.

Тонкое искусство побеждать.

Былое искусство побеждать.

Как выиграть войну за шесть месяцев: простой учебник для честолюбивых солдат.

Все они выглядели недурно в его глазах, и, любуясь списком, Безил снова, в который уже раз за последние четыре месяца, поражался тому, как это человеку его способностей не находится работы в нынешние-то времени. Ну где же тут победить, думал он.

Барбара сидела рядом с ним и читала. Услышав его вздох, она вытянула руку и с сестринской нежностью погладила его по волосам.

– У нас страшно холодно, – сказала она. – Не знаю, может, стоит затемнить оранжерею. Тогда можно бы сидеть там по вечерам.

Внезапно в дверь постучали, и в гостиную вошла закутанная пожилая женщина в отделанных мехом перчатках; в руках у нее был электрический фонарик, старательно заклеенный папиросной бумажкой; нос ее был красен, глаза слезились; она топала высокими резиновыми ботами, отрясая с них снег. Это была миссис Фремлин. Только дурная весть могла заставить ее выйти из дому в такую ночь.

– Я вошла сразу, – ненужно пояснила она. – Не хотела дожидаться на холоде. У меня дурная новость: вернулись Конноли.

Это и правда была дурная новость. За те несколько часов, что Безил пробыл в Мэлфри, он уже немало наслушался о Конноли.

– О господи, – сказала Барбара. – Где они?

– Там, в прихожей.

Устройство эвакуированных проходило в Мэлфри примерно тем же порядком, что и по всей стране, и в силу этого обстоятельства Барбара, исполнявшая обязанности квартирьера, была не только постоянно занята, но и превратилась за последние четыре месяца из пользующейся всеобщей любовью женщины в фигуру поистине устрашающую. Завидев ее машину, люди ударялись в бега по укрытым путям отхода, через боковые двери и конюшенные дворы, прямо по снегу, куда угодно, лишь бы не слыхать ее проникновенного «вы, безусловно, сможете устроить у себя еще одного. На сей раз это мальчик, очень послушный мальчуган», ибо городские власти старательно поддерживали приток беженцев, с лихвой покрывавший убыль от возвращающихся к родным местам недовольных. Не многие из женщин, угрюмо сидевших на лужайке в первое утро войны, оставались теперь в деревне. Некоторые уехали обратно немедленно, другие без большой охоты последовали за ними, встревоженные гадкими слушками о проделках своих мужей; одна вообще оказалась мошенницей: не имея собственных детей, она похитила из коляски чужого ребенка, чтобы обеспечить свою безопасность, до такой степени напугала ее агитация местных властей. Теперь на лужайке, уже не так угрюмо, собирались все больше дети, являя сельчанам сценки жизни в другой части света. С ними мирились как с неудобством военного времени, а иные даже снискали любовь своих хозяев. Но все местные жители, когда заходил общий разговор об эвакуированных, словно по молчаливому уговору избегали упоминаний о семействе Конноли.

Они явились как стихийное бедствие, без какого-либо видимого человеческого содействия; их имена не значились ни в одном списке; при них не было никаких документов, за них никто не отвечал. Их нашли в поезде, после того как все пассажиры вышли, в вечер первого наплыва – они прятались под сиденьями. Их вытащили и поставили на платформе, но никто из прибывших их не знал, и так как оставить их на станции было нельзя, их включили в группу, отправляющуюся автобусом в Мэлфри. С этого момента они числились в списке; они получили официальное признание, и их судьба нерасторжимо переплелась с судьбой Мэлфри.

Происхождение Конноли навсегда осталось покрыто тайной. Когда угрозами или уговорами удавалось заставить их говорить о своем прошлом, они с отвращением говорили о «тетке». По-видимому, к этой женщине война пришла как посланное самим богом избавление. Она привезла своих иждивенцев на вокзал, сунула в бурлящую толпу малолеток и поспешила замести следы, тотчас же съехав тайком с квартиры. Полицейское расследование в квартале, где, по словам Конноли, они проживали, установило лишь один факт: женщину эту видели там раньше, а теперь ее там нет. Она задолжала какую-то мелочь молочнице. Других воспоминаний в том не шибко впечатлительном квартале она не оставила.