– Вы не предложите мне выпить? С разрешения Мэри Никольс?

– Боюсь, в доме ничего не найдется. Как видите, Билла нет. Он хранит кое-какой запас внизу, в погребе, но дверь заперта.

– Я думаю, мы сумеем открыть ее.

– О нет! Я на это не решусь. Билл будет рвать и метать.

– Ну, едва ли он сильно обрадуется, когда вернется на побывку и увидит, как Конноли разносят дом на куски. Между прочим, вы их еще не видели. Они там, в машине. Я приведу их.

– Ради бога, не надо!

Голубые коровьи глаза глядели на него с неподдельным страданием и мольбой.

– Ну, хотя бы взгляните на них в окно.

Она пошла и взглянула.

– Боже милостивый, – сказала она, – Миссис Харкнесс была совершенно права. Я думала, она преувеличивает.

– Ей стоило тридцати фунтов избавиться от них.

– Ах господи, у меня нет столько. – Опять страдание и мольба в больших голубых глазах. – Билл присылает мне часть своего жалованья. Деньги приходят раз в месяц. Это фактически все, что у меня есть.

– Я согласен на оплату натурой, – сказал Безил.

– Вы имеет в виду херес?

– Рюмка хереса мне бы не помешала, – сказал Безил. Когда они приступили с ломом к двери погреба, стало ясно, что отважная молодая женщина идет на это с большой охотой. Погребок оказался трогательно мал – сокровищница бедного человека. Тут было с полдюжины бутылок рейнвейна, целая загородка с портвейном, дюжины две кларета. «Почти все – свадебные подарки», – объяснила хозяйка. Беэил нашел херес, и они посмотрели его на свет.

– У меня сейчас нет прислуги, – объяснила она. – Женщина приходит раз в неделю.

В буфетной они нашли рюмки и штопор в столовой.

– Ну как, сойдет? – с тревогой спросила хозяйка, когда Безил попробовал вино.

– Превосходный херес.

– Я так рада. Билл знает толк в винах. Я – нет. Они начали говорить о Билле. Он женился на этом милом создании в июле, у него хорошая работа в архитектурном бюро в соседнем городе, он поселился в Грэнтли Грин в августе, а в сентябре зачислился рядовым кавалеристом в йоменскую часть…

Через два часа Безил вышел из дома и вернулся к машине. КОнноли послушно сидели на своих местах живыми свидетельствами неотразимой силы любви.

– Ну и долго же вы, мистер, – сказала Дорис. – Мы совсем заледенели. Мы выходим?

– Нет.

– Мы не будем уродовать этот дом?

– Нет, Дорис, этот нет. Я везу вас обратно.

Дорис блаженно вздохнула.

– Тогда ничего, что мы так замерзли, раз нам можно вернуться с вами.

Когда они вернулись в Мэлфри и Барбара снова увидела детей в холостяцком крыле, ее лицо вытянулось.

– Ах, Безил, – сказала она, – ты подвел меня.

– Не совсем так. Преттимэн-Партриджи умерли.

– Я знала, что с ними что-то случилось. Но как же долго ты ездил!

– Я встретил подругу. Точнее, подругу одной моей подруги. Очень славная девушка. Думаю, ты должна что-нибудь для нее сделать.

– Как ее зовут.

– Мм… видишь ли, я так и не узнал. Но вот ее мужа зовут Билл. Он кавалеристом в одном полку с Фредди.

– Чья же она подруга?

– Мэри Никольс.

– Никогда не слыхала.

– Это моя старая любовь. Нет, честное слово, Бэб, она тебе понравится.

– Ну что ж, пригласи ее на обед. – Барбара была отнюдь не в восторге. Слишком многих приятельниц Безила она знала.

– Уже пригласил. Беда только, у нее нет машины. Ты не будешь возражать, если я за ней съезжу?

– Милый, у нас просто нет на это бензина.

– Можно воспользоваться дополнительным.

– Милый, я так не могу. Это же не имеет никакого отношения к устройству эвакуированных.

– Хочешь верь, хочешь не верь, Бэб, – имеет.

Морозы отпустили, снег сходил. Колони-бог, Бэгшот-хит, Чог бем-коммон и прочие небольшие, поросшие утесником и кустарником полигоны между шоссейными дорогами Суррея, – клочки дикой земли, обозначенные на указательных знаках буквами «В. в.», а на географических картах «учебное поле номер такой-то», – вновь вылезли на свет божий после краткого периода заснеженной красоты.

– Можно двигать дальше с тактической подготовкой, – сказал командир части.

Три недели подряд они чертили взводные схемы и ротные схемы. Капитан Мейфилд лишал себя досуга, изыскивая способы превращения в поле боя тех немногочисленных акров закрытой болотистой местности, которые находились в его распоряжении. С точки зрения солдат все схемы отличались одна от другой лишь расстоянием от лагеря до учебного поля и расстоянием, которое приходилось преодолевать перед прекращением огня. Потом три дня подряд командир части выезжал с начальником штаба в броневике; каждый имел при себе палетку. «Организуем батальонные учения, – говаривал капитан Мейфилд. Его солдатам было все равно. – Это наши первые батальонные учения. Крайне необходимо, чтобы каждый в роте был на высоте».

Аластэр мало-помалу постигал новые разновидности языка. Существовал простой язык, с неизменным повторением непристойного присловья при каждой фразе, на нем говорили его собратья солдаты. Этот нечего было изучать. Но существовал еще язык, на котором говорили офицеры, и иногда они обращались на этом языке к нему. Когда капитан Мейфилд впервые спросил его: «Вы на высоте, Трампингтон?» – он решил, что имеется в виду его положение на местности, а он в ту минуту стоял в траншее по колено в воде, в каске, украшенной орляком – так велел ему Смолвуд, их взводный. «Нет, сэр», – браво ответил он.

Капитан Мейфилд был скорее доволен таким, признанием. «Поднимите этих людей на должную высоту, Смолвуд», – сказал он, после чего взводный стал нудно и неубедительно толковать о неспровоцированном нападении Юга на Север (который не подписал Женевский протокол о запрещении применения боевых отравляющих веществ), о том, как надо поддерживать батареи, ББМ, ПКО и так далее. Аластэр узнал также, что все схемы кончаются так называемой «бойней»; вопреки его опасениям, эта «бойня» не имела ничего общего с кровавым побоищем, а означала восстановление на краткий срок личной свободы передвижения: все разбредались куда глаза глядят, Смолвуд свистел в свисток, а капитан Мейфилд кричал:

«Смолвуд, будьте любезны, уберите отсюда ваш взвод ко всем чертям и постройте его на дороге!»

В день батальонной схемы они маршем вышли из лагеря в составе батальона. Аластэра назначили взводным минометчиком. Разыгрывалась азартная игра, и шансы ее горячо обсуждались. Минометов у них сейчас не было, и ему дали взамен легкую, удобную в обращении деревянную болванку, которую он нес на ремне поверх вещевого мешка, избавившись таким образом от винтовки. Пока что это была выгодная мена, но близился день, о котором говорили: «Вот когда получим вооружение по форме 1098» – и тогда после этого мрачного события ему придется маяться хуже любого стрелка. Еще два солдата попросили, чтобы их сделали истребителями танков, и это был опрометчивый шаг: вопреки всем ожиданиям, Противотанковые ружья вдруг прибыли. Один солдат благоразумно заболел перед учениями, другой заболел после.

Так вот. Наполнили фляги, уложили в котелки неприкосновенный запас и из-за упрямства Севера в Женеве нацепили противогазы, сгубившие в корне старания тех, кто изобретал снаряжение, сделать все, чтобы солдатская грудь дышала свободно. Через десять минут марша, после команды «вольно!», начали петь «А ну, кати бочонок», «На Зигфрида на линии просушим мы белье» и «Квартирмейстерскую». Затем был дан приказ перейти на марш в предвидении встречи с противником. Что это такое, было досконально известно: тащись по канаве, спотыкаясь на каждом шагу; пение прекратилось; истребитель танков заунывно ругался. Потом была подана команда «надеть противогазы!», и все надели противогазы; стенанья истребителя танков заглохли под маской.

– Химическая тревога – отбой! Не кладите противогазы сразу в подсумки. Пусть немного просохнут.

Пройдя около восьми миль, они свернули с большака на проселочную дорогу и наконец остановились. Было одиннадцать часов.