Спица гордо обогнула женщину, зло стрельнула глазами по Ирине и исчезла за дверью.

-- Воспитанница Конышева? -- пряча клипсы в накладной карман офицерского кителя, спросила женщина.

-- Да, -- еле оторвала Ирина взгляд от воробышка, который медленно остывал в ладонях.

-- А я -- старший лейтенант внутренней службы Наталья Петровна Артюхова, воспитатель вашего отделения. -- И вдруг спросила, как выстрелила: -- Что они у тебя забрали?

-- Ничего, -- тихо ответила Ирина.

Ей очень хотелось плакать, но еще больше хотелось, чтобы никто этого не видел. И она сглотнула слезы.

4

Фабричный цех Ирине понравился. Хотя бы потому, что Спица по странному разделению труда в их бригаде почему-то работала этажом ниже, и она могла не ощущать на себе ее тяжелый, продавливающий душу взгляд. Ей вполне хватило вчерашней столовой, где Спица с соседнего столика смотрела на поедаемые Ириной сухие, совсем без масла, макароны с таким видом, словно эти макароны отобрали именно у нее. В школе, правда, они оказались в разных классах. Спица уже третий год сидела в восьмом, а Ирину определили в одиннадцатый, хотя и это она считала недоразумением. В школе-то она уже закончила свой одиннадцатый, закончила всего с двумя четверками, выбивающимися из ровного ряда пятерок, ей оставалось сдать выпускные экзамены, но забрал ее патруль именно в день перед первым из них -сочинением по русскому языку, чтобы потом, словно в издевку, заставлять ее писать десятки сочинений-объяснительных на совершенно маразматическую тему. На вечерней линейке Ирина не видела, но чувствовала затылком взгляд Спицы и очень боялась ночи. Ожидание расправы разорвало ночь на мелкие клочки. Она то спала пару минут, то с испугом по полчаса ловила малейший шум: всхлипы, бормотания, скрип панцирных сеток, удары дождевых капель по оцинкованным подоконникам.

И все-таки цех ей понравился больше всего в колонии.

Ирине, как не умеющей работать на швейной машинке, сразу дали простое поручение -- настилать на огромные синие столы белое полотно для раскройки. Осмотревшись, она сразу поняла, что и здесь, на производстве, существовала своя иерархия. В цехе были свои "спицы"-бугры, которые под отсутствующими взглядами контролеров, воспитателей и мастеров из вольнонаемных подремывали над замершими машинками, пока пахари по соседству умудрялись за минуту обстрочить две наволочки -- как бы за себя и за "того парня", точнее, девушку. Самая низшая каста, среди которой явно выделялись девочки с отклонениями в психике, носила уже готовые наволочки по проходам, сметала лоскуты, бумажки, мусор и вообще вела себя так, словно она существует сама по себе и никакого отношения к другим не имеет.

Засмотревшись за одной из таких девочек, у которой на голове горели рыжие, точно надраенная медная проволока, волосы, Ирина неожиданно получила пинок в плечо. Она удивленно повернула голову и тут же отпрянула от слишком близко наплывшего на нее округлого, с азиатскими скулами лица.

-- Будес на ние сыматлеть, убью! -- громко прошипела голова сквозь стрекот машинок. -- Ана -- мая! Поняла?

Ирина ничего не поняла, но испуг заставил ее кивнуть.

Голова отплыла. Коренастая кривоногая девица грубой мужской походкой подошла к рыжеволосой, что-то сказала ей на ухо, сочно поцеловала в губы и пошла к своей швейной машинке.

-- Конышева, твоя очередь! -- крикнули из угла цеха.

Ирина понятливо кивнула, подошла к опустевшей грузовой тележке и с грохотом покатила ее перед собой в сторону склада. Налегая грудью на стальную трубу ручки, вырулила на лестничную площадку, на которой почему-то не было перил, ударом тележки растворила ободранные двери склада и уже привычно, поскольку делала это второй раз, крикнула:

-- Ткань для третьего цеха!

Две крепкие курносые девчонки в цветастых платках молча загрузили тележку отмотанной с огромной бабины белоснежной тканью и так же молча ушли в глубь склада. Здесь, в колонии, у каждой была какая-то своя таинственная жизнь и, как поняла Ирина, самым большим преступлением считалось желание узнать хотя бы часть этой тайной жизни у другого.

Она с трудом развернула груженую тележку. Часть ткани повело вправо, и Ирина, чтобы удержать ее и не дать упасть на пыльный, густо усеянный обрывками ниток пол, схватила за край ткани, потянула всю стопку к себе, а потом, чтоб еще ловчее удерживать эту качающуюся белую башню на ходу, обернула ткань пару раз вокруг кисти правой руки.

Назад, в цех, ехала медленнее. И опять посмотрела вправо, на провал между этажами. Почему на площадке не было перил, она не знала. Ирина с любопытством подумала, что надо бы об этом спросить, и тут ее бросило как раз вправо, в ту самую черноту между этажами, от которой могли бы спасти лишь перила.

Перевернувшись в воздухе, она выхлестнула испуг в утробном, жутком крике. То ли разорвавшее горло "А-а-а!", то ли "Ма-а-а!" метнулось вверх из черного межлестничного колодца и, вонзившись в груженую тележку, превратилось в канат, который почему-то больно дернул ее за плечо. Ирина вскинула лихорадочные, почти ничего не видящие глаза и только тогда поняла, что это не крик, затвердев, превратился в канат, а ткань, конец которой она плотно обернула о кисть правой руки, захлестнулась за ручку тележки и, рванув ее руку и чуть не вывихнув плечо, удержала метрах в двух над площадкой первого этажа.

-- По-мо-ги... -- по складам тихо прохрипела она, но досказать не успела.

Тележка, не выдержав тяжести, накренилась и беззвучно упала вслед за Ириной.

Вернувшийся страх обезболил грубый, резкий удар Ирины о нижние ступени лестницы и заставил волчком откатиться по грязной, исхоженной девичьими тапками площадке к двери. Рядом, оглушив звуком удара, грохнулась тележка. Искры брызнули в лицо Ирине. Она закрыла его дрожащими ладонями и долго боялась отпустить их.

Сверху кричали, чьи-то ноги грохотали по лестнице все ближе, ближе, пока кто-то резкий, властный на схватил Ирину за худенькие кисти рук и не оторвал их от бледного, постаревшего лица.

-- Жива? -- спросил чей-то знакомый голос и сам себе ответил: -Жива.

В полумраке первого этажа под светом, ворвавшимся в распахнувшуюся дверь, остро блеснули три звездочки на погоне офицерского кителя.

-- Ну что ж ты так неосторожно, -- укоризненно покачала головой бледная Артюхова.

-- Ме... ме... меня то... толкнули, -- вдруг вспомнила отсеченную ужасом секунду перед падением Ирина.

-- Не может быть. Тебе показалось, -- заботливо погладила ее Артюхова по голове, на которой сбился к затылку обязательный на производстве белый платок. -- Там никого не было.

-- Нет. Меня толкнули, -- уже убежденнее сказала Ирина и, только тут заметив десятки лиц, смотрящих на нее, испугалась того, зачем она это сказала.

5

Откуда взялся в цехе этот огромный пахнущий машинным маслом пресс, она не знала. И как она попала на его скользкую отполированную поверхность, она тоже не знала. И не знала еще многого: почему ее держат за руки и ноги, почему все вокруг молчат и почему мрачная черная плита пресса ближе и ближе надвигается на нее, и, кажется, она даже чувствует, как под ее давлением плотнее и тверже становится воздух, и от этого ей труднее и труднее дышать. А может, и не в плите дело, а в страхе, обжимающем ее беззащитное, обреченно подергивающееся тело. И нужно бы крикнуть, но нет силы в губах, сух и шершав язык, плененной птицей беззвучно бьется что-то в горле. За что ей уготована эта казнь? Что такого совершила она, чтобы расплачиваться столь страшными муками? Кто скажет ей правду?

Но молчат, угрюмо молчат все вокруг. И в этой тишине -- явное знание того, что неведомо ей. А плита уже наплыла, и видны выщербины в металле, и видны темные пятна. Не от чьей-то ли крови?

Она в последнем, отчаянном усилии рванула правую руку, плечо ушло вверх и первым попало под стотонную тяжесть плиты. Пресс сдавил его, потом еще сильнее.

-- А-а-а, -- наконец застонала она.