И снова — уже второй раз за этот день — Сигрид сидела, уставившись на него. Его темно-русые волосы были по-мальчишески взъерошены, глаза смотрели дружелюбно и проницательно. Но она знала, как могут сверкать эти глаза в гневе… Она смотрела на его руки, такие сильные, умеющие держать меч. И на нее нахлынули воспоминания о первых днях после их свадьбы — воспоминания о том, с какой любовью и лаской он прикасался к ней этими руками. Она гнала прочь эти мысли. Ей не хотелось растравлять себя. И она заставляла себя думать о том, что он сказал в ту ночь, когда рассказывал ей о походах викингов. На этих руках была кровь детей.

— Почему ты снова не уезжаешь? — спросила она, понимая, что этот вопрос не к месту.

— Ты от меня так легко не отделаешься, — ответил он.

— Я и не думаю от тебя отделываться, — сказала она. — Просто я хочу узнать, почему ты не уезжаешь.

Судя по выражению его лица, ему не очень-то хотелось отвечать; глядя в пол, он произнес:

— С меня достаточно грабежей, убийств и беззакония.

— Ты был когда-нибудь серьезно ранен? — вдруг спросила она.

— Если ты имеешь в виду серьезные ранения, то только один раз, — ответил он. — И я вряд ли дожил бы до сегодняшнего дня, если бы не врачи аль-Мансура.

— Это были толковые врачи?

— Более толковые, чем кто-либо.

— Что ты чувствовал тогда?

— Боль, — ответил он. — Но если взять себя в руки, можно вытерпеть и это.

— Да, — сказала она. Ей пришла в голову мысль, что он говорит ее же словами. И она почувствовала, что между ними есть связь, что оба они осознают свою силу.

Немного помолчав, она спросила:

— А если я не приду к тебе этой ночью, что тогда?

— Тогда ты со своим приданым можешь отправляться обратно в Бьяркей, — сказал он.

— Ты же знаешь, я никогда не брошу малыша.

— Ты можешь взять мальчика с собой, — ответил он.

«Уехать обратно в Бьяркей… — растерянно подумала она. — К Туриру и Хильд и ко всему тому знакомому, надежному и любимому, что окружало ее с детства? » Но не станет ли теперь все это казаться ей иным?

Она почувствовала, что сама переменилась.

Она посмотрела на свечу: выгорела почти половина отмеченного им воска. Потом снова посмотрела на Эльвира.

Он сказал, что она ему нравится, и она верила ему. Но он не давал никаких обещаний сверх того, что казалось ему выполнимым.

К тому же он был упрям.

Он понял, что дурно поступил с ней. Однако он не пожелал принести какие-либо извинения, а тем более унижаться до просьб о прощении.

Он сказал ей, что вспыльчив и своенравен, и она соглашалась с этим. Однажды он ударил ее, и он наверняка сделает это снова, если его достаточно разъярить. И она не была уверена в том, что его добрые намерения воспрепятствуют ему в этом.

Он был грабителем и убийцей. И если сейчас он и был в мирном расположении духа, он мог в любой момент изменить свои намерения и отправиться с викингами в поход. Да он и сам не пытался утверждать обратное.

Она снова взглянула на свечу.

— Эльвир, — сказала она, — ты можешь дать мне еще немного времени? Хотя бы до утра…

— Нет, — ответил он, — утром ты не будешь знать больше, чем знаешь сейчас.

Судя по его жесткому ответу, ей нечего было ждать от него уступок, даже если бы она отдала свою жизнь в его руки. А сам он, что он мог дать ей, кроме своего упрямого «я», не обещая ничего на будущее?

Да, ей хотелось остаться его женой в Эгга. Но ради этого она не желала продаваться. Да и много ли значило для нее Эгга? Она вспоминала все те места, которые показывал ей Эльвир — одно за другим… старое укрепление, источник Фрейра, Мэрин… да и сама усадьба, хранящая воспоминания о прошлых днях… Но это же дом Эльвира, его места, а не ее… И если она и начала привыкать, то ей нетрудно будет порвать эту связь.

А сам Эльвир…

Думая о нем, она начала, наконец, понимать, что он отдается ей целиком. Да, целиком, не требуя ничего взамен, он отдавал ей себя, свои мысли и чувства, заповедные места и воспоминания детства, жизнь на чужбине. Он показал ей привезенные им вещи, хотя до этого никто ими не интересовался, что доставляло ему горечь и разочарование. И, увидев их, она поняла это. Это были не золотые и серебряные вещи, какие обычно привозили домой; на эти вещи не польстился бы ни один вор. Эти вещи казались ему прекрасными, они напоминали ему о чем-то дорогом…

Он отдавал ей целиком не только самого себя и свою любовь. Он готов был ради нее лишиться даже сына, а уж она-то знала, что значит для него сын.

Он не пытался выставить себя благородным. Он не обманывал ни себя, ни ее лживыми клятвами.

И вот теперь он давал ей возможность свободного выбора.

Он сидел спокойно, с растрепанными волосами, поглаживая ножны ножа. Что он почувствует, если она соберет свои вещи и увезет мальчика в Бьяркей?

Он мог бы принудить ее, но он этого не сделал. Он мог бы взять ее силой в первую брачную ночь. Почему он не считал ценным то, что брал силой?

Она спросила его об этом.

— Мне не будет хорошо, если я не вижу, что тебе хорошо, — ответил он.

Какая-то тяжесть спала с ее плеч: она все поняла. Их первая ночь и все, что он рассказывал о Фрейре и Герд, говорили о том, что он думал не только о своих утехах, но и о ее желаниях. Его радость и ее добрая воля необъяснимым способом были взаимосвязаны.

И теперь она знала наверняка: Эльвир и все его устремления, его мысли и чувства, его мечта стать великим лагманном[29], его любовь к обычаям, к храму Мэрина, к законам и правам трондхеймцев, живость его рассказов, его улыбка, его ребячливость и увлеченность, его тщеславие и упрямство… теперь она все знала и не могла уехать.

И свеча уже почти догорела до отметки, когда она повернулась к нему. И по выражению ее лица он увидел, что выиграл.

— Сигрид, — сказал он, притянув ее к себе. — Моя Сигрид!

И позволив ему делать с собой все, что ему хочется, она ощутила в себе бесконечный мир.

Он почти ничего не говорил, просто лежал и ласкал ее, и она чувствовала, как в ней опять пробуждается желание и все те чувства, который, как она думала, были в ней убиты.

Желание ее росло, желание близости с ним. Ей казалось, что вся она раскрывается навстречу ему, словно цветок под лучами солнца.

— Эльвир… — сказала она, и в голосе ее чувствовалась вся глубина переживаемых ею чувств. Все ее желания были устремлены к одному: к слиянию с ним.

И тут в ней проснулась страсть, жестокая и о существовании которой она не догадывалась. Эта страсть овладевала ею, швыряя ее в водоворот чувств, от которых перехватывало дыханье.

И ей вспомнились роды. В тот раз она тоже ощутила в себе силы, о существовании которых не подозревала. И тогда она обрела саму себя в борьбе с болью.

И она стала сопротивляться, не желая выпускать на волю эти силы. Нет! Она не хотела, чтобы ее унесло бешеным водоворотом. Нет! Нет! Она боролась и почувствовала, что победила. Должно быть, она закричала, потому что рука Эльвира прикрыла ей рот.

И успокоившись, она посмотрела на него и увидела, как он беспомощен в своей страсти. И она поняла, что может улизнуть от него, оставив ему лишь пустую оболочку.

Она видела боль в его глазах, боль сожаления о том, что она не поддалась ему. Но он уже не мог остановиться, не мог оттолкнуть ее.

— Сигрид, во имя Фрейра… — простонал он.

Она вздрогнула. Фрейр и Герд, проклятие Скирнира… Хочет ли она пребывать во тьме и холоде наедине со своей силой воли?

— Нет, нет…

С этим сдавленным криком она прижалась к нему, поддалась ритму волнообразных движений, дала увлечь себя бешеному водовороту, дала волю страсти, граничащей с болью. И почувствовала свое единение с Эльвиром, слияние своей воли с его и стала частью его.

Находясь в полузабытьи, она ощущала гармонию счастья и боли в бесконечной цепи поколений… И провалилась в бездну спокойствия и удовлетворенности. Она не знала, долго ли находилась в этом состоянии, но, постепенно приходя в себя, увидела лицо Эльвира рядом со своим лицом, почувствовала его объятия.