— Сашка?
— Угу.
— Тогда? В “Красном”?
— Угу.
— Что она вам сказала?
“Привет, ребята…” — “Привет еще раз”. — “Можно?” — “Если осторожно”. — “Ребята… пока Дэна нет… Слушайте… У меня просьба будет… странная… Вы мне можете помочь?…” — “А че случилось?” — “Да нет… ничего… Просто мне с Дэном очень надо поговорить… наедине поговорить…” — “А в чем проблема?” — “Ну… мне сейчас надо…” — “Ну а мы че?” — “Слушайте… Вы могли бы… ну, придумать чего-нибудь… ему сказать… чтоб он один остался… Чтобы он не понял, что это я вас попросила… Понимаете… Просто у нас… у нас с Дэном… Ну очень сложно все, понимаете… И мне нужно… Ну, так продолжаться не может, в общем… Пожалуйста…”
Уфф… Хорошая вещь пиво. Всем хорошая. Кроме одного. Ссышь как заведенный… Застегиваюсь, споласкиваю руки, вырубаю свет, закрываю дверь, “Мара, еще одну ноль пять” (“Я принесу…”), подмигиваю Сашке, давая ей дорогу к ее столику, падаю за наш. “Спасибо, Мара…”
— Прозит. — Макс стукается со мной, залпом добивает свою кружку. Сует в рот сигарету, пододвигает пачку Джефу. — Ну че, по последней и повалим?
— Куда это вы? — удивляюсь.
— К Максу щас в “Экспериментс” подскочим, — Джеф. — У него там подопечные, группка такая…
— “Санта-Кенгарагуа”, — Макс.
— “Кенгарагуа”?
— Ну. Смешные ребята.
— У них через неделю сольник в “Пулкведисе” на полтора часа. А мы щас поболтаем — баечку сделаем, поддержим чуток…
…Напоследок даю им отмашку через обтекающее стекло, смотрю на едва начатую ноль пять. Нахрена я тогда ее брал?… Без двадцати девять. Времени, в принципе, вагон… Оглядываю кабак. Цезария Эвора — из колонок под потолком, на кожистых табуретах за стойкой — ди-джей Глейзер и рок-ветеран Яхимович, увлеченно трут профессионально поставленными голосами. (Позеленевшее “Красное” — странное место: вроде бы, совершенно не культовый кабак, ничем не интересен особенно, но из известных мне рижских заведений только здесь можно встретить — разом — нескольких популярных в стране диджеев, единственного оставшегося в анналах истории советского рока рижанина Яхима, Витю Вилкса — единственного же латвийского клипмейкера, снимающего ролики сливкам русского рокопопса от Земфиры до “Сплина”, и парочку соавторов-лауреатов раскрученной питерской премии “Нацбестселлер”, соображающих на троих с единственным проживающим в ЛР призером Берлинского кинофестиваля.) За столиком у камина — Сашка скучает: Оля эта ее еще раньше свалила. Встречаемся глазами.
Беру пиво, пересаживаюсь:
— Ну как оно вообще?
Интеллигентская моя наследственность проявляется иногда совершенно непредсказуемым образом. Помню, как в полудетские еще времена поразил дворовую нашу тусовку произнесенной в ходе одного из первых своих ужоров до “состояния нестояния”, в момент попытки ухватиться за уворачивающуюся стену, фразой “Мне надо оп-пределиться в п-пространстве”. Симптоматика испытываемого мною сейчас — почти как при той самой физической потере координации. (Кстати, что-то в этом духе я ощущал год назад, после Берлина, когда мне приходилось по мобиле соглашаться на интервью в процессе давания интервью двум изданиям одновременно. В публичной востребованности на самом деле нет никакого удовольствия — по крайней мере, для априори непубличного человека вроде меня, тем более, когда все происходит так неожиданно. Ты слишком привык быть по другую сторону камеры — и когда снимают тебя и задают дебильные вопросы тебе, чувствуешь себя не звездой, а идиотом. Теряешь ориентацию в пространстве… Да, но там повод, блин, все-таки отличался.)
Вторые пятьдесят “Джеймесона” — в кабаке возле вечно ремонтируемого “Палладиума”. Локти на пластмассовой стойке, перед носом — стекло до пола, за стеклом — Caka iela[3] . Двумя табуретами правее за рюмкой бальзама — горбоносая женщина в расстегнутом пальто со спортивной сумкой через плечо, из потемок которой с выражением скорбного всепрощения смотрит неправдоподобный той-пудель.
Из наружного кармана куртки выволакиваю свернутую газетку “Часик”, из внутреннего — трубу. Мне надо определиться в пространстве. “Рекламный отдел ИД «Петит»”… Опаньки…
“Прерванный полет” — баечка на первой полосе.
“…Вчера свой последний полет совершил фотохудожник Янис Бидиньш…”
То есть?…
“…Его А-22 «Аэропракт», потеряв управление, врезался в землю и взорвался. Пилот и пассажирка — сотрудница салона J. F. K. Марианна погибли…”
Ну надо же… Я, между прочим, знал Бидиньша — хороший был мужик и действительно отличный фотограф. Абсолютный фан аэросъемки. Всю Латвию на самолете облетел и сфоткал — и вокруг света собирался… Жалко.
Так… “Рекламный отдел…” Н-нет… “Секретарь редакции”. 7088712.
— Здравствуйте… Ира? Ира, это Денис Каманин, если помните такого… Ира, вы бы не могли мне телефончик подсказать… лучше мобильный, конечно… Оли такой, из рекламного отдела?… Честно говоря, не знаю… Такая светленькая… Ага, длинные. Дроздова? Ага. Ага. Спасибо огромное, Ир. Счастливо…
Той-пудель зевает, демонстрируя несоответствие крохотных передних основательным задним зубам, ныряет в сумку.
— Ало… Ольга? Добрый день. Это такой Денис Каманин…
Зайдя в “петитовский” особняк, я пошел не направо, к посту охраны, а налево и вниз — в кабачок. Как минимум четверть “петитовцев” — мои знакомые разных степеней близости: хоть кого-то из них в кафеюшнике встретишь с гарантией. Встретил Маню Овсянникову, внештатницу журнала “Люблю”, по основной специальности — переводчика-синхрониста, в приятелях числящую самых неожиданных персонажей вроде Джины Лоллобриджиды (от Мани я знаю, например, что у нас с суперстаршей совпадает день рождения… или что нынешним супербанкиром Пургиным, с которым Маня училась когда-то в одном классе, старшеклассники любили заместо мячика играть в футбол). Послушал ее жалобы на начальство, загрузившее многополосной подборкой про sexual harrassement, и разговор по сотовому на языке Петрарки с шеф-поваром местной итальянской ресторации. Попросил провести через вахту. Поднялся на лифте на четвертый, где сидит рекламный отдел.