Я, Джон Фотерджил Вэст, студент права в университете святого Андрея, решил написать следующие страницы, чтобы коротко и по-деловому засвидетельствовать известные мне факты.

Я не стремлюсь ни к литературному успеху, ни к тому, чтобы красотами стиля или искусной компоновкой сюжета бросить еще более глубокую тень на странную цепь событий, о которой мне придется рассказывать. Предел моих желаний в том, чтобы все, кто знает что-нибудь об этом деле, могли, прочтя мое изложение событий, с чистой совестью подтвердить его, не найдя ни одного абзаца, в котором я добавил или убавил что-нибудь относительно истины.

Если мне удастся достичь этой цели, я буду полностью удовлетворен результатами моей первой и, скорее всего, последней литературной попытки.

Мой отец, Джон Хантер Вэст, завоевал широкую известность как знаток санскрита и восточных языков, и его имя все еще знаменито в среде тех, кто интересуется подобными вещами. Это он первым после сэра Вильяма Джонса обратил внимание на огромную ценность раннеперсидской литературы, и его переводы Гафиза и Феридеддина Атара заслужили самые горячие похвалы барона фон Гаммерпургстала из Вены и других выдающихся критиков Континента.

В январском выпуске Orientalisches Sienzblat за 1861 год его назвали «Уважаемый и высокоученый Хантер Вэст из Эдинбурга», и я хорошо помню, как он вырезал эту статью и поместил ее с простительным тщеславием среди самых драгоценных семейных реликвий.

Его готовили к профессии стряпчего или «писца печати», как это именнуется в Шотландии, но его ученое хобби поглощало так много времени, что на профессиональные занятия почти ничего не оставалось.

Покамест клиенты разыскивали его в конторе на улице Георга, он зарывался куда-нибудь в недра Адвокатской библиотеки или возился с каким-нибудь потертым манускриптом в Философском Институте, занимая голову куда усердней сводом законов Мену, действовавшим за шесть столетий до Рождества Христова, чем запутанными проблемами шотландских законов девятнадцатого века. Так что не приходится удивляться тому, что с накоплением его ученности практика его рассасывалась, и в тот самый момент, когда он дошел до зенита известности, он добрался также до надира своих денежных средств.

Увы! Ни в одном из наших отечественных университетов не завели кафедры санскрита, и не найдя нигде спроса на то единственное умственное достояние, которым отец располагал, нам пришлось бы примириться с благородной бедностью, утешаясь афоризмами Фирдоуси, Омара Хайама и других отцовских восточных кумиров, если бы не неожиданная щедрость и доброта его сводного брата Вильяма Фаринтоша, лэрда Бренксома, что в Вигтауншире.

Этот Вильям Фаринтош владел земельными угодьями, размеры которых, к несчастью, самым непропорциональным образом относились к цене, потому что они занимали самую холодную и голую часть холодного и голого графства. Но будучи холостяком, он тратил немного и умудрялся на ренту со своих немногочисленных домиков и выручку от продажи гэловэйских пони, которых он разводил на своих пустошах, не только жить, как подобает лэрду, но и положить порядочную сумму в банк.

Мы мало слышали о нашем родственнике в дни нашего сравнительного благоденствия, но, как раз когда мы уже не знали, что и делать, пришло спасительное письмо, уверившее нас в поддержке и сочувствии. В нем лэрд Бренксома сообщал нам, что его легкие уже некоторое время слабеют и что доктор Истерлинг из Стрэнрэера настоятельно рекомендовал ему провести остаток лет в каком-нибудь более мягком климате. Поэтому он решил отправиться на юг Италии и просил нас обосноваться в его отсутствие в Бренксоме с тем, чтобы отец взял на себя обязанности управляющего и земельного агента на жаловании, которое позволяло нам оставить всякий страх перед нуждой.

Моя мать к тому времени уже несколько лет как умерла, так что отцу пришлось советоваться только со мной и моей сестрой

Эстер, и можно легко себе представить, что решение заняло у нас немного времени. Отец уехал в Вигтаун в тот же вечер, а Эстер и я последовали за ним через несколько дней, везя с собой два картофельных мешка ученой литературы и около трех пригоршней прочих семейных пожитков, достойных беспокойства и платы за перевозку.

Бренксом мог бы показаться убогим жильем в сравнении с домом английского сквайра, но нам после тесной квартиры он виделся царственно великолепным.

Представьте себе длинное низкое здание под красной черепичной крышей, с густыми ромбическими переплетами в окнах и обилие жилых комнат с закопченными потолками и деревянными панелями. Перед входом зеленела маленькая лужайка, опоясанная узкой каймой тщедушных и малорослых буков, сучковатых и сморщенных от разрушительного действия морских соленых ветров. За ними виднелись разбросанные хижины Бренксом-Бира не больше дюжины домов, заселенных грубоватыми рыбаками, видевшими в лэрде своего естественного защитника.

К западу лежал широкий желтый пляж и Ирландское море, а во всех остальных направлениях безлюдные пустоши, серовато-зеленые вблизи и пурпурные в отдалении, простирались вдаль длинными низкими волнами до самого горизонта.

Очень холодное и очень безлюдное это Вигтауновское побережье. Можно пройти много утомительных миль и не встретить ни одного живого существа, кроме огромных, тяжело хлопающих крыльями альбатросов, перекликающихся пронзительными печальными голосами.

Очень безлюдно и очень холодно! Стоит только потерять из виду Бренксом, и уже ничто не напоминает о человеке, кроме того места, где высокая белая башня Кломбер Холла вздымается, как гигантский могильный памятник, над окружающими усадьбу елями и лиственницами.

Это большое здание, в миле примерно от нашего дома, построил богатый купец из Глазго, отличавшийся нелюдимостью и странными вкусами, но ко времени нашего приезда дом уже много лет никто не снимал, и он стоял, потрепанный непогодой, и пустые незашторенные окна отстраненно блестели над склоном холма.

Пустой и заплесневелый, дом служил только маяком для рыбаков, которые обнаружили, что, держа на одной линии белую башню Кломбера с лэрдовской трубой, они как раз выходят в промежуток между опасными рифами, вздымающими зубчатые спины, как некие спящие чудища, над бурными водами исхлестанного ветром залива.

В это дикое место судьба привела отца, сестру и меня. Но нас безлюдье не пугало. После шумной суеты большого города и утомительной необходимости поддерживать приличный образ жизни при недостатке средств нас успокаивали умиротворяющая чистота горизонта и незамутненный воздух. Здесь, по крайней мере, некому было совать нос в твои дела и надоедать болтовней.

Лэрд оставил нам свой фаэтон и двух пони, на них мы с отцом объезжали поместье, исполняя те легкие обязанности, что выпадают на долю здешнего управляющего, а наша милая Эстер тем временем присматривала за хозяйством и озаряла темный старый дом.

Так шла наша несложная и однообразная жизнь до той летней ночи, когда случилось неожиданное происшествие, оказавшееся предвестником тех странных событий, для описания которых я взял в руки перо.

У меня вошло в привычку выходить вечерами в море на ялике лэрда, чтобы поймать несколько мерланов к ужину. В тот раз со мной была сестра, она сидела с книгой на корме, пока я забрасывал удочки с борта.

Солнце уже спустилось за ирландское побережье, но сияющее облако все еще отмечало место этого спуска и отбрасывало отсвет на воды. Весь обширный океан прошивали и рассекали алые прожилки. Я встал в лодке на ноги и с восхищением любовался обширной панорамой берега, моря и неба, как вдруг сестра схватила меня за рукав с негромким восклицанием удивления:

— Смотри, Джон! Свет в башне Кломбера!