Расскажу о его гибели. Он был уверен в своем бессмертии, он бросался на любого врага, не ведая сомнений, слепо подчиняясь этой своей уверенности, присущей всякому сильному и совершенному существу. Как-то ярким зимним днем к дому, где жил Валерка Додон, подъехала собачья упряжка. Хозяин поставил нарты на прикол и ушел куда-то, собаки разлеглись на притоптанном снегу. И тут на них налетел маленький черный Цыган, ворвался в самую середину своры и принялся отделывать первого попавшегося. Поднялся жуткий гвалт, псы повскакали и вмиг, преодолев свою растерянность, сомкнулись вокруг кота, перепутав ременную упряжь. Валерка прыгнул с крыльца в лохматую и рычавшую эту свору, вырвал из чьей-то клыкастой мокрой пасти Цыгана и, отбиваясь ногами, выбрался на безопасное место. Но мужество Валерки и его раны несколько кровоточащих полос на ноге - оказались напрасными: Цыган был разорван в клочья и умер на руках у хозяина. Мы похоронили его в сугробе; погоревали немного, а потом забыли о нем. Но, пожалуй, с неожиданной гибелью Цыгана и начались наши беды. Еще не зная об этом, сладко истомленные волнами тепла, расстегнув одежонки, грелись мы на крыше сарая.

В самый разгар дружных работ солнца и теплого южного ветра, когда вся великая сила камчатского снега исподволь перетапливается в холодную, звонкую воду, повсюду появляются ручьи и речки - ручьи и речки среди ровных снежных полей, с ворчливым буйством мутно-серых стремнин и тусклым блеском тяжелых, выгнутых водопадов. Нам было удивительно, что ручьи появляются там, где их никогда раньше не было; что снежные берега выглядят такими же несокрушимо прочными, как и обычные, земляные берега настоящих рек. И мы решили исследовать одну из таких речек, узнать, откуда она выбегает.

В экспедицию отправились втроем - Валерка, я и Валька Сочин. С собою взяли много спичек, набили коробками полные карманы. Мы были в резиновых сапогах, одеты по погоде довольно-таки легко. Взобрались по сыпучему и хрусткому, как крупномолотая соль, истонченному снегу склона вверх, на ровное плато плоской бескрайней сопки. Высокие горы, обычно замыкавшие дали, скрылись за пеленой реденькой сиреневой мглы. Серебряный сверкающий наст покрывал ровный простор перед нами, загадочно и страшновато было углубляться в него. Мы пошли вдоль широкой новоявленной речки.

Но прошли еще совсем недалеко, как я провалился в глубокий снег берега, под блестящей корочкой которого оказалась полужидкая серая кашица. Был устроен спешный привал, и Валерка попытался разжечь костер. Вокруг из снега торчали красные, набухшие соком прутики, верхушки каких-то кустов. Мы наломали кучу этих прутиков. Валерка начал палить спички, целиком коробками, спички буйно вспыхивали и сгорали, однако костер не получался - сырые прутики никак не занимались. Вскоре все спички были истрачены, вокруг черного кострища валялись одни полуобгоревшие коробки. Мы растерянно топтались на месте; мимо проносилась, тихо взбулькивая, безжизненная серая вода.

Но надо было спасать меня - я набрал полные сапоги, со штанов текло, зубы мои начали уже дробно постукивать. Валерка приказал Вальке Сочину снять штаны и дать мне, а ему постоять пока в кальсонах, благо они теплые. Мои же штаны надо было выжать и хотя бы немного просушить, размахивая ими в воздухе. План был и на мой взгляд хорош, но Валька Сочин отказался.

Это был большой полный мальчик, заика, с белым нежным лицом и ямочками на щеках. Он вечно что-нибудь жевал, какое-нибудь пахучее домашнее печенье, что-то, вероятно, очень вкусное, но стоило у него попросить чуток попробовать, как он торопливо засовывал в рот все и показывал пустые руки: нету, мол, как видишь. Валерке он не нравился, мне тоже, был он неуклюжий и бестолковый, его часто не принимали в игры. Тогда он простаивал один в сторонке, сложив за спиной руки, и увлеченно наблюдал за нами. В поход мы взяли его только потому, что больше желающих не оказалось, к тому же он принес из дому спички, полную коробку из-под обуви. Валерка повалил его, потыкал носом в снег, а затем велел убираться прочь. Тот молча поднялся, выплюнул снег, отряхнул одежду, плаксиво морщась, и покорно поплелся в сторону поселка, напрямик по серому насту, оставляя позади себя белую цепочку следов.

Мы с Валеркой выжали мои носки и портянки, он дал мне свои толстые вязаные носки, а все остальное осталось на мне мокрое и ужасающе холодное я провалился в снежную кашу по пояс. Надо было подумать, что же делать. Я совсем закоченел, пал духом и почти не мог идти. И тогда Валерка взвалил меня на спину, сердито приказал не давить ему на горло и, низко пригибаясь, потащился по глубоким следам Вальки Сочина.

С этого дня Вальке не было места в нашем обществе - его не брали ни в какую команду, будь то даже "немцы". Он вообще не смел приблизиться к нам, маячил где-то далеко в стороне, выглядывал из-за угла школы. Рубил в одиночестве прошлогоднюю траву саблей, подвесив у себя во дворе старую куклу сестры, пырял в нее самодельным штыком.

Но вот разразился весенний двенадцатибалльный шторм. Два дня месил он океан исполинской беспощадной рукой. Отец Вальки Сочина и девять человек утонули, потом прибило их к берегу.

Мы подошли к его дому и увидели, что Валька стоит во дворе возле столбика с бельевой веревкой, к которому была привязана ободранная старая кукла, и беззвучно сотрясается от плача, уткнув лицо в ладони. Мы долго смотрели, как он плачет, потом Валерка засунул свой меч за пояс, открыл калитку и вошел во двор. Медленно и неуверенно подошел он к Вальке и остановился напротив. Снял с правой руки старую кожаную рукавицу, свою боевую перчатку, всунул в рот изогнутый большой палец и, покусывая его, исподлобья уставился на нас холодным, непонятным взглядом. И мы все Фома-предатель, Борька Корниенко, Генка Свинухов, я - друг за другом прошли через скрипучую калитку и встали вокруг Вальки, траурно опустив к земле свои мечи и сабли.

4

Не успевала еще земля освободиться от последних истлевающих клочьев зимнего хлама, как мы переносили свои игры на сопку. Верх ее, плоский и ровный, простирался вплоть до подножий темнеющих вдали гор, вершины и склоны которых были в белых лежинах снега. Эти горы назывались у нас "Черная сопка", "Медвежья сопка", "Два брата"... То были недоступные для нас громады, то было соседство миллионов лет косного молчания рядом с нашим быстротечным мальчишеством. А позади этих мрачноватых исполинов, меж их плеч, синели островерхие вулканы и пики - тающие в заоблачье фантомы уже вовсе не нашей эры. Мы взирали на них с недоверием, сомневаясь в их реальности, и даже не считали нужным давать им названия.