И языки скорбящих о поэте

Смерть отделили от его стихов.

Но для него то был последний, как и сам он, день,

День медсестер и слухов;

Переферии тела подняли мятеж,

На площадях сознанья было пусто,

И в пригороды вторглась тишина,

Остановились токи чувств:

Он стал одним из почитателей своих.

Теперь рассеян он по сотне городов

И отдан незнакомым ощущеньям,

Чтоб счастье обрести в иных лесах,

И быть наказаным по коду чести чужеземцев.

Слова умершего

Теперь воплощены в наитие живущих.

Но в шуме и значительности Завтра,

Где в залах Биржи брокеры ревут, как звери,

Где бедняки так свыклись со страданьем,

И каждый, в клетке самого себя, почти уверен в собственной свободе,

Об этом дне припомнит тысяча-другая,

Как чем-то необычный в жизни день.

О, всем согласно измерительным приборам,

День его смерти был и холоден, и мрачен.

II

Ты глуп был, как и мы: все пережил твой дар;

Богатых прихожанок, физический распад,

Себя; Ирландия, сошедшая с ума, тебя низвергла в стихотворство.

Теперь в Ирландии погода и безумие ее все те же,

С поэзией в порядке все: она пребудет

В долинах своих слов, куда чиновники

не вздумают совать свой нос; она течет на юг

От пастбищ одиночества, где заняты все горем,

В сырые города, которым верим, умирая; она переживет

возникновения источник - рот.

III

Прими, Земля, достойно гостя,

Уильям Йейтс сложил здесь кости:

Упокой ирландца тут,

Выпитый стихов сосуд.

Время, что так нетерпимо

К душам смелым и невинным,

Чье недолго уваженье

К красоте телосложенья,

Чтит язык лишь, всем прощая,

кем он жив и насыщаем;

Даже трусам и убогим

Честь свою кладет под ноги.

В своем странном снисхожденье

Киплингу простит воззренья

И Клоделю, под предлогом,

тем, что пишет дивным слогом.

Ужасы во тьме витают,

Псы по всей Европе лают,

Прячась в ненависть, народ,

затаившись, что-то ждет;

Тупость расцвела на роже

В каждом встречном и прохожем.

Скованным лежит во льдах

Море жалости в глазах.

Так держать, поэт, пусть прочат

Путь твой к самой бездне ночи.

Убеди непринужденно

Жизни радоваться денно;

Вырасти на поле строф

Виноградник бранных слов.

О несчастье пой в экстазе

Горя, бедствия и грязи;

Пусть из сердца - из пустыни

Жизнь фонтаном бьет отныне.

Научи из стен темницы

Как свободному молиться.

Февраль 1939

ROMAN WALL BLUES

Over the heather the wet wind blows,

I've lice in my tunic and a cold in my nose.

The rain comes pattering out of the sky,

I'm a Wall soldier, I don't know why.

The mist creeps over the hard grey stone,

My girl's in Tungria; I sleep alone.

Aulus goes hanging around her place,

I don't like his manners, I don't like his face.

Piso's a Christian, he worships a fish;

There'd be no kissing if he had his wish.

She gave me a ring but I diced it away;

I want my girl and I want my pay.

When I'm a veteran with only one eye

I shall do nothing but look at the sky.

October 1937

БЛЮЗ РИМСКОЙ СТЕНЫ

Над вереском ветер уносит росу,

Под туникой вши и простуда в носу.

Дождь мерно стучит в барабаны войны,

Не знаю зачем, но я - воин Стены.

Здесь серые камни туманы застелят,

Подружка в Тангрии; один я в постели.

Аулус повадился к ней на крыльцо,

В нем все ненавистно: манеры, лицо.

Пизо - христианин: рыбешка - их бог,

Запрет целоваться бы ввел, если б мог.

Продул я кольцо, что дала она, где-то,

Хочу я девчонку мою и монету.

Когда одноглазым уйду в ветераны,

Глядеть буду в небо, зализывать раны.

Октябрь 1937

EPITAPH ON A TYRANT

Perfection, of a kind, was what he was after,

And the poetry he invented was easy to understand;

He knew human folly like the back of his hand,

And was greatly interested in armies and fleets;

When he laughed, respectable senators burst with laughter,

And when he cried the little children died in the streets.

January 1939

ЭПИТАФИЯ ТИРАНУ

Своего рода совершенства достичь всю жизнь мечтал.

Он изобрел поэзию доступную народу,

Как пять своих же пальцев знал он глупости природу.

Считал он армию и флот важней всего на свете.

На смех его, от хохота дрожал Сенатский зал,

Под плач - в людском водовороте улиц гибли дети.

Январь 1939

REFUGEE BLUES

Say this city has ten million souls,

Some are living in mansions, some are living in holes:

Yet there's no place for us, my dear, yet there's no place for us.

Once we had a country and we thought it fair,

Look in the atlas and you'll find it there:

We cannot go there now, my dear, we cannot go there now.

In the village churchyard there grows an old yew,

Every spring it blossoms anew:

Old passports can't do that, my dear, old passports can't do that.

The consul banged the table and said,

"If you've got no passport you're officially dead":

But we are still alive, my dear, but we are still alive.

Went to a committee; they offered me a chair;

Asked me politely to return next year:

But where shall we go to-day, my dear, but where shall we go to-day?

Came to a public meeting; the speaker got up and said;

"If we let them in, they will steal our daily bread":

He was talking of you and me, my dear, he was talking of you and me.

Thought I heard the thunder rumbling in the sky;

It was Hitler over Europe, saying, "They must die":

O we were in his mind, my dear, O we were in his mind.

Saw a poodle in a jacket fastened with a pin,

Saw a door opened and a cat let in:

But they weren't German Jews, my dear, but they weren't German Jews.

Went down the harbour and stood upon the quay,

Saw the fish swimming as if they were free:

Only ten feet away, my dear, only ten feet away.

Walked through a wood, saw the birds in the trees;

They had no politicians and sang at their ease:

They weren't the human race, my dear, they weren't the human race.

Dreamed I saw a building with a thousand floors,

A thousand windows and a thousand doors:

Not one of them was ours, my dear, not one of them was ours.

Stood on a great plain in the falling snow;

Ten thousand soldiers marched to and fro:

Looking for you and me, my dear, looking for you and me.

March 1939

БЛЮЗ БЕЖЕНЦЕВ

Миллионов десять в этом городе мира

Душ, живущих в особняках и дырах.

Нам же пристанища нет, дорогая, пристанища нет.

Была у нас тоже когда-то страна.

Взгляни-ка на карту, она там видна.

Но нельзя нам туда, дорогая, вернуться назад.

Старый тис рос на сельском церковном дворе.

Он весной обновлялся листвой на коре.

Но не паспорт, моя дорогая, просроченный паспорт.

Консул бил по столу и сказал под конец:

"Если паспорта нет, вы, формально, - мертвец".

Но мы живы, моя дорогая, мы все еще живы.

В Комитете я вежливый встретил народ,

Усадив, попросили придти через год.

Но куда нам сегодня идти, дорогая, куда нам идти?

А на митинге некто пророчил беду:

"Если впустим их, тотчас наш хлеб украдут."

Он имел нас с тобою в виду, дорогая, меня и тебя.

Над Европою гром продолжает реветь

Это Гитлер о том, что должны умереть