Меня выхватил из воды случайный прохожий. Не сразу, правда, выхватил, потому что очень был любопытный. Удивился, что это такое - маленький ребенок, дитя, плывет и не тонет, хотя был наслышан, что дети до года не тонут. В жизни, в воде они как поплавки для взрослых. И жаждал убедиться, правда это или врут люди. А еще интерес его разбирал: если это правда, то доплыву ли я вот так до Черного моря или нет? Сколько же это времени ребенок может продержаться на плаву? Забавный и любопытный был человек. Только нехватка времени, где-то уже стоял под парами, дожидался паровоз, не позволила ему проследить, как малявка доплавится до моря.

Заревел, позвал его паровоз, он опомнился, бросился в реку и выхватил меня из воды. Я отблагодарил, расквасил голой мокрой ногой его вздернутый любопытный нос. И закричал, заверещал что есть силы. В реке мне было лучше. От его же промазученной шкуры пахло кислым углем и дымом. К тому же, наверно, она была горячей, распарилась на солнце, будто сковорода, не шипела еще, но уже пузырилась. А в реке такая прохлада, вода такая мягкая, ласковая. Мой спаситель, недолго думая, как та же камышинка котенка, обземлячил меня и побежал к паровозу.

Как видите, у нас с котенком почти единое начало. Вообще у деревенских детей и котят, можно сказать, одна судьба, потому они так и тянутся друг к другу. Хотя и должен признать, что никто так не издевается над котятами, как те же деревенские дети. Но котята все им прощают. Может, здесь сокрыто и нечто большее, потайное, может, они и в самом деле братья не только по судьбе, но и по крови?

Много, много общего в моей и рыжего котенка судьбе. Но есть, я думаю, и разница. Не совсем уверен, что полностью вернулся с того своего первого плаванья. Кажется, так и продолжаю плыть к своему самому-самому синему в мире Черному морю. Все в моей голове, или, вернее, в двух моих головах, смешалось в последнее время. Может, это совсем и не я плыл по реке. Может, такое происходило только с котенком. Может, я и есть тот котенок, а сам я все же утонул, стремясь добраться до моря.

Что-то я связался с этими котятами и никак не могу развязаться. Всюду, куда ни глянь, коты, коты, коты. А встретишь человека - не сразу и поймешь, чьи усы торчат на его лице, и лицо ли у него или что-нибудь иное.

Непонятное происходит сегодня и с моей головой, с мозгами. Все мы сегодня немного медики. Я видел мозг человека. Хотел потрогать руками ту материю, из которой зарождается мысль. И тайно надеялся: разберусь, что такое человеческий мозг, куда как и сам поумнею. Материю и что-то еще кроваво трепещущее увидел, но ни ума, ни понимания не обрел. Не постиг, как это и откуда начинается мысль. Нечто такое высокое, вечное.

И сегодня я убежден лишь в одном: тех мозгов в моей голове, если я на самом деле человек, где-то под два килограмма. Между ними перегородка. Перегородка между "думать" и "делать", "созидать" и "разрушать". Что-то подобное тому, как устроено куриное яйцо: животворящий желток и отделенный от него перегородкой-плевой питательный животворный белок. У меня это в последнее время нарушено. Пропали, исчезли в моих мозгах перегородки. Когда такое случается с яйцом, каждая домашняя хозяйка знает: яйцо уже не яйцо, а болтун. Все в нем переболтано и плещется.

То же самое и в моей голове: переболтаны, спутаны не знающие удержу мысли. Одна наскакивает, наезжает на другую. Подозреваю, что подобное сегодня происходит не только со мной, не слепой же ведь, не глухой, слушаю радио, когда-никогда смотрю телевизор и читаю президентские указы. Сплошь вокруг одни только люди без перегородок в голове.

Припахивает, припахивает что-то человек в конце второго тысячелетия, перезрел, зажился; как та рыба, гниет с головы. Но что мне до этого человека? Мне бы с самим собой разобраться да с котенком, который задурил мне голову. Может, это и есть мне наказание. Я же ведь грешен, страшно грешен перед всеми котами на свете.

Стоит на берегу быстрой реки худой мальчишка в белой домотканой сорочке из такого же льняного полотна, покрашенные чернилами штанишки на тесемочках-шлеечках. Из какого задрипанного зоопарка, из какой древности тот мальчишка? Я внимательно всматриваюсь, вижу что-то до боли мне знакомое. Не я ли это сам? Не я ли немножко погорюю и начну вот сейчас топить котят? Я ведь такой, как и он, настырный и любопытный, как только родился, так сразу же и пошел играть в жизнь и смерть. Мне охота посмотреть, как будут тонуть котята. В одной руке у меня измусоленная краюха хлеба, а в другой - камень. Хлеб я доем, может, и котенку дам, наверняка дам, я ведь не жадный. Дам и сразу же брошу в котенка камень. Полетит прямо в голову ему. Я ведь меткий.

Нет, это не я. Не было со мной такого... Было. Было даже бездушнее, хуже, потому что я в то время уже износил сорочку из полотна и штанишки на шлеечках.

Широкий и чистый проспект столицы, украшенный красными знаменами. Какой-то праздник. Какой, точно не припомню, то ли День химика, то ли строителя. Но куда более светлый праздник в душе. Только что прошел обложной, щедрый дождь, ливень. Расхристанно и стремительно пробежал по скрюченным от жары листьям деревьев, по черным от пыли и копоти крышам домов. В десятки ручьев смел с асфальта грязь и мусор, как языком, вычистил, вылизал все вокруг, вернул траве лето и натуральность. Обновил город, проспект, людей и меня в том числе. Небо еще слегка кропит, но на нем уже солнышко, словно детский глазок, милое, чистое. Легко дышится, легко думается, и ступается легко. Будто пришпоренные лошади, в обе стороны бегут машины, творя на своем пути радугу-веселку. Все понятно, предсказуемо и ясно, как в день первотворения. Праздник!

Но что это там, впереди, на самой середине двух течений автомобильного потока? Кто-то или что-то судорожно бьется, крутится на асфальте, на огороженном белой краской островке безопасности, где человеку и всему живому гарантирована эта безопасность, когда его среди асфальта, современной машинизированной реки Леты, прихватит красный глаз светофора. Та же самая камышина - человек в своей Лете. И кто-то там то силится встать на ноги, припадая к мокрому асфальту, то вздыбливается и горбится сугробом, качается из стороны в сторону, будто огромная гусеница ползет, такая же косматая.