Поздно вечером «Калипсо» простилась с вулканами Эз-Зубайр. Экран нашего локатора был исчерчен помехами: лайнеры и танкеры тщательно прощупывали ночь своими радарами. Кому нужен турецкий маяк в век радара? Скоро его развалины будут забыты навсегда.

В Красном море мы впервые испытали подводную наблюдательную кабину. «Калипсо» шла со скоростью десяти узлов мелкими проливами в коралловом лабиринте. Дюма и де Вутер спустились в «обсерваторию», и на их лицах заиграли зеленые блики света, отраженного от песчаного дна, придавая обоим вид каких-то чудовищ. Видимость достигала шестидесяти футов. Из мглы впереди возникали коралловые стены и колонны, чтобы через четыре секунды снова пропасть в тумане. Завидев огромную пятиглазую стальную морду, рыбы бросались врассыпную. Да и другие обитатели рифа испуганно вздрагивали и спешили укрыться в своих норах.

Когда глубина возрастала, у Дюма и де Вутера было такое ощущение, точно они летят на самолете над сумеречным голубым краем. Вскоре дно снова поднималось, и прямо по курсу вырастали башни, заставляя наблюдателей съеживаться от испуга. Но тревога оказывалась ложной, препятствия проходили в десяти футах под ними, и, когда друзья наконец вышли наверх, они так упоенно рассказывали о виденном, что возле люка, ведущего в «обсерваторию», тотчас выстроилась длинная очередь.

Во время ночной стоянки возле скалистого острова Зебергед я спустился в кабину. Мои товарищи погрузили в воду яркие фонари, и вскоре на свет собрались полчища всякой мелочи — совсем как мошки, слетающиеся к лампе. Рачки, черви, личинки, крохотные мальки затеяли буйные пляски перед иллюминаторами. Мелюзга продолжала прибывать и совсем заслонила фонари; я видел лишь световой ореол. Я поглядел туда, где кончался свет. Там скользили крупные силуэты подводных жителей, которые не отваживались выйти на авансцену. Я опознал только карангов, остальные слишком быстро проносились мимо. Возможно, эти верзилы ждали, когда погаснет свет, чтобы наброситься на беспечную мелюзгу, устроившую танцы в ночном клубе.

В открытом море обсерватория редко привлекала наблюдателей. А я любил эти часы, любил без помех отдаться созерцанию. Словно сверкающие мечи, проплывали мимо, опасливо озираясь на корабль, чопорные макрели. А один раз я увидел изумительное зрелище: это шли переливающиеся всеми цветами радуги корифены, самые лучезарные обитатели пучины. Самки корифен великолепны, а при виде самцов просто дух захватывает. На них будто надеты карфагенские шлемы, усыпанные изумрудами, сапфирами, рубинами, алмазами. Корифены очень решительно посматривали на иллюминаторы кабины, даже подплывали вплотную, как бы подчеркивая свое бесстрашие. Я знал, как упорно они сопротивляются, попав на крючок, и как блекнут, умирая. Насколько же приятнее видеть этих изумительных пловцов в их родной стихии!

Сквозь верхний иллюминатор я наблюдал косяк рыбы, идущий на глубине около фута. Похоже, сардины… Вдруг они исчезли в вихрях сверкающих брызг. Я не сразу сообразил, что «Калипсо» спугнула косяк летучих рыб.

Я лежал в кабине, когда мы через Баб-эль-Мандебский пролив вышли из Красного моря в Индийский океан. Было сильное волнение, и «Калипсо» резвилась вовсю. Меня кидало, точно игральную кость в стакане. Валы вздымали вверх форштевень, вжимая меня в резиновый матрац. Затем нос нырял в ложбину, наступала невесомость, и я ударялся о стальные стены. Иллюминаторы то вырывались на воздух сквозь ослепительно белую пену, то вновь погружались в голубую толщу. Рыбы не показывались даже в те короткие мгновения, когда кабина была под водой. В этом странном состоянии, напоминающем небытие, мне почудилось, что я заточен в собачьем ящике на пьяном корабле. Я поспешил выбраться на палубу и подошел к рулевому. Он был совершенно трезв и от души наслаждался схваткой с расшалившимся проливом.

В солнечный и ветреный летний день «Калипсо» подошла к цепочке неприступных белых островков, таких же пустынных, как Фарасаны, хотя всего десять миль отделяет их от Марселя, второго по величине города Франции. В узком проливе между Рью и его меньшим соседом Гран-Конглуэ мы стали на якорь. В этот глухой уголок нас привели заманчивые сведения, полученные Фредериком Дюма.

Когда Дюма работал в Группе подводных изысканий в Тулоне, он помог спасти от кессонной болезни аквалангиста-любителя Гастона Христианини, который зарабатывал на жизнь, охотясь на омаров и поднимая со дна всякую всячину. Христианини пришлось расстаться с пальцами на ногах, но он остался жив.

Дюма навестил его в госпитале, и одинокий искатель кладов решил поделиться с ним своими секретами.

— Мне все равно не нырять больше, — сказал он. — Расскажу-ка я тебе про места, которые разведал.

Никто лучше Христианини не знал этот район, поэтому Дюма достал записную книжку и приготовился слушать.

— Я тебе расскажу, где водится много омаров, — продолжал незадачливый пловец. — Во-первых, в затонувшем корабле возле Мер. И во-вторых, у Гран-Конглуэ, рядом с каменной аркой, там еще лежит на дне груда старинных кувшинов.

Старинные кувшины! Это же амфоры, транспортная тара древних, которые перевозили в них вина, растительное масло, зерно, красители, руду, духи, мозаичную плитку — все, что могло пройти через горлышко диаметром пять дюймов.

Мы много лет проработали под водой, прежде чем усвоили, что означает груда амфор на дне моря. На заре наших подводных изысканий Дюма и я расспрашивали старых водолазов об их находках. Они говорили, в частности, и о «старинных кувшинах», но никто из них не подозревал, какую тайну скрывают сосуды. Помню, один водолаз рассказал, как он увидел вереницу амфор, торчащих из донного ила. И он заключил:

— Видно, на берегу была гончарная мастерская и оползень увлек ее под воду.

Но теперь-то мы хорошо знали: груды старинных сосудов — признак того, что здесь затонул древний корабль.

И вот мы у Гран-Конглуэ, пришли взглянуть на амфоры, найденные Гастоном Христианини. Мы давно мечтали раскопать древнее судно. С нами вместе на борту «Калипсо» был профессор Фернан Бенуа, начальник Отдела древностей области Прованс.

Марсель Ишак (кинооператор, исследователь Гималаев), Фредерик Дюма, наш новый боцман Альбер Ро, я и профессор Бенуа сели на катер. Ро запустил мотор, и мы подошли к северо-западному мысу, такому же крутому, как все берега этого острова. Здесь Дюма надел трехбаллонный акваланг, шагнул за борт, помедлил, проверяя плавучесть, потом наклонился и нырнул в прозрачную толщу. Я повел катер за пузырьками, которые лопались на поверхности.

Иногда я поглядывал на нависающие сверху складки меловой скалы. Мотор вспугнул чаек, и они с криком метались в воздухе. Небо сулило шторм. А место опасное… Истекли двадцать минут, в толще воды показалось светлое пятно. Морщась от усталости, Дюма влез в катер; маска обвела его нос и глаза белым овалом.

— Арку нашел сразу, — доложил он. — Осмотрел дно по обе стороны от нее, но никаких амфор не увидел.

Если уж зоркие глаза Дюма ничего не приметили, то скорее всего там ничего и нет. Но мне очень не хотелось отменять поиски, смириться с тем, что доверительный рассказ Христианини всего лишь очередная рыбацкая басня. Надо погружаться самому. Выразительное молчание профессора Бенуа и скептическая искорка в его глазах окончательно убедили меня. Ро подвел катер к северо-восточному мысу. По манометрам я выбрал те из баллонов, в которых было больше воздуха, надел их и скользнул за борт.

В тот год (1952) мне почти не довелось нырять летом и я был не в форме. Проходя пятидесятифутовую зону, в которой евстахиевы трубы нетренированного пловца особенно дают себя знать, я удивился тому, что не ощущаю никакой боли. Вода была на редкость прозрачная, и, спускаясь вдоль скальной стены, я заново пережил возбуждение наших первых подводных «полетов», точно никогда раньше не погружался. Позади остались раздробленные рябью солнечные лучи, теперь свет обтекал меня со всех сторон. Мир без теней… Вдоль выступа, поросшего унылыми желтыми водорослями, я подплыл к обрыву и внизу, в рассеянном мутном свете, увидел склон, усеянный каменными глыбами, на которых примостились горгонарии. Поищем среди камней.