— Играют на острове! — сказала Клер.

На миг замолчавшая, флейта снова начинает петь, приноравливается к одной мелодии, потом к другой, пробует и так и эдак. Чтобы кто-то упражнялся на острове — это невероятно! Остров-то крошечный, всего-навсего клочок земли, стянутый «козьей кожей», ощетинившейся такими же камышами, что окружают Болотище. Ее бы и не заметили, если бы не ольха и чахлые деревца с желтыми стволами, с длинными заостренными листьями, — это не что иное, как поросли дикой ивы, возвышающиеся над черной массой веток и сучьев, занесенных сюда паводком.

— Тихо!

Нас услаждают пассажем из «Белого ослика». Мы примостились за барьером из камышей, меж коих то там, то здесь светятся «ежеголовки», чей корень наши бабушки настаивали, чтобы приготовить хину, и нам ничего не остается, как созерцать хаотично разбросанные зеленые растения, где то там, то сям промелькивают кувшинки, выбросившие на поверхность воды свои, словно отлакированные, желтые, как сера, цветы. Мой взгляд, чувствительный к малейшему нарушению в окраске окружающих предметов, стал острым и необычайно зорким. Это и хорошо: на расстоянии тридцати метров он способен распознать какую-нибудь птаху вроде зеленушки. Меня заинтересовало белое, подвижное пятно, подрагивающее меж камышей, — что бы это могло быть? Я прикладываю к глазам бинокль, навожу его на цель… И вдруг подскакиваю! В светлом круге, случайно переместившемся вверх, возник человек; раздвигая камыши, он прыгнул на мель, и с ним вместе выскочила черная собака с лохматой головой, у которой из шерсти торчало лишь одно ухо.

— Папа, это мне что, снится?

— Тише, слышишь, тише!

Моя дочь, водрузивши на нос бинокль и сжав его изо всех сил пальцами, все видит не хуже меня и улыбается во весь рот. Человек — голый. Именно голый, если не считать часов-браслета на руке. У него светлая борода, светлые волосы на голове, на груди и на животе. Пожалуй, скорее худой, с выступающими мускулами, очень загорелый, — даже там, где должны быть трусы, кожа такая же темная; человек, видимо, в отпуске и загорает раздетым догола, — он легонько раскачивается то на одной ноге, то на другой. Мне трудно сказать, какой у него цвет глаз, но нет сомнения, что белая вещь позади новоявленного Адама, до этого нами не распознанная, не что иное, как сохнущая майка. Что касается собаки, то ей запрещено лаять (в данном случае оно и понятно: собака находится с наветренной стороны), однако ее выдает любопытная окраска: здесь такую собаку называют «дикобразом», это одичавшее животное охотится ради собственного удовольствия; сторожа и охотники знают ее, но сколько ни пытались из мести догнать животное выстрелом из ружья — все напрасно.

— Ты считаешь, там можно купаться? — спрашивает Леонар.

Клер закрывает ему рот рукой. Собака стоит неподвижно и смотрит на мужчину. Мужчина смотрит на часы: часы круглые, и, видимо, секундная стрелка у них движется скачками, беззаботно перегоняя пульс, бьющийся под ними в другом ритме и тоже определяющий время. Мужчина кажется озабоченным, он продолжает смотреть на свои часы, а на моих 17 час. 52 мин. Прочертив воздух яркой голубизной, пролетает зимородок с уклейкой, а может гольяном, в клюве. Вдруг человек отстегивает часы и кидает их в болото, дав собаке, — так громко, что до нас доносится его приглушенный расстоянием голос, — странное объяснение:

— Что ж, надо освободиться и от этого!

Кажется, его жест удивил его самого, он стоит все еще наклонившись вперед и разглядывает воду, в которой скрылись часы. Его руки медленно скользят вдоль тела, словно он чувствует себя сейчас еще более раздетым, чем раньше.

— Он сумасшедший! — шепчет Леонар.

— Может, и сумасшедший, но какой красивый! — тихо говорит Клер, притягивая к себе худышку Леонара.

Раскинув руки, я пригибаю к земле детские головки, поднявшиеся слишком высоко. Наблюдение, сделанное девочкой, заставляет ее бросить косой взгляд на отца: тот, полный лукавства, не изображает из себя невинность. Но вот мы снова посерьезнели, одновременно моргнули ресницами, выразив тем самым общее, но неопределимое чувство. Радуга в небе от луны, чириканье воробьев, не дающих покоя сове, оглушенной дневным светом (я видел только одну), простая встреча с генеттой, украшением перелеска (ведь животное это, как и это растение, — здесь редкость), — все это привилегия удачливого наблюдателя. То, что происходит у нас на глазах, вызывает такое же внимание, как и все исключительное, редкое и необъяснимое. Мои губы шепчут:

— Как он мог очутиться там?

И почему? Если в швырянии часов есть какой-то вызов, то еще больше его в самом присутствии незнакомца на острове. Хоть и неглубокое, но Болотище труднопроходимо; даже с длинной палкой в нем можно увязнуть. Кроме водоплавающей птицы да выдры, если она еще здесь водится, никто не мог бы плескаться в окружении водорослей, болотных орехов, плавающих кувшинок. Лодку сюда дотащить нельзя, разве что легкую надувную, однако и ею не воспользуешься, ведь озерцо полно мертвых колючих веток, нанесенных наводнением. Но, кажется, конца нашему изумлению еще нет…

— Он уходит, — говорит Клер.

Да нет. Мужчина, сопровождаемый псом, снова подошел к камышовым зарослям; на ходу взял майку. Кажется, собирается одеваться. Нас донимают слепни, но мы можем еще немножко подождать. Камыши зашелестели, вероятно, не только из-за ветра, другие приметы указывают, что там кто-то есть. Клер поднимает палец. Действительно, где-то здесь расположилась камышовка; они все более или менее чревовещательницы, а от страха становятся болтливыми и могут испугать непрошеного гостя. Некоторые из них начинают проявлять беспокойство. Я тоже поднимаю палец, чтобы обратить внимание на быстрое бульканье: это не голавль, хватающий на лету муху и на секунду вынырнувший из воды, это лягушка прыгнула в воду и поплыла. Последний тест: мягко хлопая крыльями, прилетает за мелкой рыбешкой длинноносая хозяйка болот, серебристая цапля, которая проводит время, переходя с болота на болото. Она выкидывает вперед ноги и всем своим видом показывает, что собирается, что хочет отдохнуть… Но не тут-то было… Резкий толчок на уровне земли — и она взмывает ввысь, широко распластав крылья. Почти тотчас же начинает каркать ворона.

— Ворона здесь? — удивляется Клер.

Разумная девочка. Подражание карканью вороны днем для браконьера то же, что ночью крик совы, который получается, если свистнуть в два пальца. У них нет ультразвукового свистка, неслышимого для егерей и хорошо улавливаемого собакой, зато имеется другой способ подозвать ее. Пес, бродяжка, прекрасно все понял: вот он взобрался на пень, от нетерпения топчется на месте. Если из этого следует сделать вывод, что они собираются уходить, это могло бы составить гвоздь программы. Из камышей торчит белокурая грива, потом показывается борода, на этот раз — на фоне комбинезона, который перечеркивает ремень от большого ящика для рыбной ловли, конечно, полного, ибо тело рыбака, чтобы удержать равновесие, отклонилось в сторону. Странный браконьер, но, без сомнения, браконьер, пользующийся вершей и ловящий где-нибудь на отдаленном озерце, куда трудно дойти и где он не боится конкуренции.

— Он мне больше нравился в своей прежней одежде, — говорит Клер. — А теперь у него вид водопроводчика.

Прикуси язык, дочка! Водопроводчик наклоняется; собака прыгает на спину хозяина и обвивает его шею, словно ягненок святого Иоанна. А хозяин, спокойно перешагнув через пень, направляется прямо вперед. Это уже больше не святой Иоанн, это сам Христос на библейском озере. Он идет длинным, медленным шагом, нащупывая голыми ногами сушу на болоте, которая благодаря его уверенности становится как бы прочнее там, где он на нее ступает, осторожно шагая по «козьей коже», словно по клумбе. В середине болотца, где глубина превышает метр, он останавливается, чтобы перевести дух, так спокойно, как если бы под ним был лед и если бы он обладал, в противовес Моисею, властью превращать воду в камень. Леонар от удивления широко раскрыл рот. Я отметил, что ноги пришелец плотно сомкнул, и стал прямой, как буква i, и очень заботится о том, чтобы не подвергать опасности узкую полоску своей «базы». Я отметил также, что глаз мой восстает против этого, ищет правдоподобия: раз человек стоит там так прямо, раз кругом зелень, то болото уже не болото, а лужайка. Клер, восхищенная, завороженная, введенная в заблуждение, в то же время шепчет мне на ухо: