— Я тоже, мосье, должен вас предупредить. Я вам очень обязан, но если я и принимаю ваше предложение, то это лишь потому, что у меня нет выбора. Как только я стану на обе ноги, я уйду, и я не считаю себя обязанным предупреждать вас об этом. Точно так же, как и не буду считать себя обязанным и впредь давать вам какие бы то ни было объяснения.

— Само собой, — сказал я.

— Я покидаю вас, — сказал мосье Мийе. — Воспользуюсь случаем и прикажу вызвать ко мне одного из моих клиентов.

Надзиратель покинул нас в полнейшей тишине, если только не считать металлического позвякиванья связки его ключей, после того как он показал в окошечке разрешение на выход, каковое ему тотчас же и вернули. Все так же, в тишине, внутренняя сторона стены уступила место внешней; снаружи было еще грязнее; с двух концов здания стояли караулки, куда было засунуто по одному часовому. На улице шел густой снег с дождем, перерезывая наискосок побеленный фасад кафе напротив тюрьмы; можно себе представить, как тепло было человеку, одетому лишь в комбинезон. Но Клер и это предусмотрела: на лавочке лежало пальто. Тремя минутами позже мы уже выезжали из города, — я сидел впереди, раненый — позади, чтобы удобнее поместить больную ногу, — предоставив заботу о том, как заполнить тишину, стрелке на ветровом стекле машины и шуршанию шин по мокрому асфальту. На фоне пропитанного влагой пейзажа, обесцвеченного колышущимся над ним туманом, который утыкался то в темные стрелы живых изгородей, то в блестящие, полные воды канавы, начали проплывать: направо — деревянные телефонные столбы, налево — цементные столбы «Электрисите де Франс», на тех и других были натянуты провода — с них капали тяжелые капли. Мосты, железнодорожные переезды, которые заставляют без конца сменять направление и ехать то вдоль железнодорожного полотна с ржавыми рельсами, то по дороге, то вдоль Большой Верзу, сплетенных вместе со времен Второй империи, — мы миновали все это, и ни разу я не поймал в зеркальце машины взгляда чужака. Мосье Тридцать спал. По крайней мере, закрыл глаза, укутавшись в мое пальто. Успокоенный, а может, притворившись, что спокоен, как и я сам. Непосредственность — это очень мило, пока не воспоследует все вытекающее из нее, все обременительное. С небольшим количеством комфорта — свет, отопление — пристройка позволит нашему гостю чувствовать себя в полной независимости. Но ведь нужно еще есть, мыться, одеваться. Жизнь сообща предполагает, что вы будете дышать в одних и тех же комнатах, ходить мыться в одну и ту же ванную, есть за одним столом. Сможет ли этот отшельник долго выносить наше присутствие? А мы — его?

Когда мы въезжали в ту часть леса, что предшествует Лагрэри, я снова обратился к зеркальцу. Он повернул голову. Из-под опущенных век он смотрел на березовую рощу, оплакивавшую свои последние листья, потом перевел взгляд на оголенную поросль тополей, взметнувшуюся на старых пнях и уже достаточно крепкую, чтобы служить насестом птицам, и на мокнущие каштаны, темные, как морские ежи, и опавшие вразброс, с худосочными плодами, на которые никто не обращал внимания. Внезапно, когда после зоны сушняка, приносящей большой доход, молодая поросль каштанов уступила место плантации елок, раскинувшейся на землях барона Тордрэя, я, само лукавство, принялся декламировать дю Фомбера:

Кто нарядит елку,

Принесет индюшку?

Это маленький Христос,

Любящий игрушки.

Гость попробовал улыбнуться, но тотчас же сказал:

— Я буду самым неблагодарным из гостей. А правда, почему вы занимаетесь мной?

Мы поднялись на вершину холма и стали спускаться к деревне, ощетинившейся антеннами, готовыми проткнуть облака, бежавшие на уровне крыш. Я сделал передышку для ответа, подождав, пока не покажется дощечка с надписью «Рю-Гранд» в углу первого дома, чья дырявая водосточная труба орошала тротуар.

— Я, дружище, не уверен, что ваше желание запретить мне задавать вопросы позволяет вам задавать их мне. Но не будем придираться к мелочам… Почему я вас приютил? Боюсь, что знаю это не лучше вашего. Скажем так: у меня тоже не было выбора. Лес сейчас не слишком гостеприимен и точек падения для вас — в избытке.

Ливень усилился, он стучал по капоту машины, заволакивал стекла, мешал нам видеть все самое интересное. Кроме одной девочки в белом, стоящей на тротуаре с зонтиком, который она держала так низко, что была похожа на гигантский гриб, на улице больше никого не было. Но так как решетка над сточной ямой, должно быть, засорилась, образовался поток, и я проехал по этой луже, подняв целый сноп грязных брызг, с размаху обдавших девочку. Мне послали вдогонку «негодяя», отчего я решил, что меня не узнали; я поддал газу, проехал площадь, тоже всю утопающую в воде и пользующуюся славой муниципальной поливальщицы, — а через сто метров я, довольный собой, свернул вправо и погрузился в свой гараж, открытый настежь, дверь в который бдительная Клер тут же затворила.

В первый день, конечно, нужно было блокировать нашу дверь и защищать мосье Тридцать от навязчивых посетителей, а в случае надобности и от нас самих. Что игра будет не легкой, к этому я был готов. Приютить у себя незнакомца, чье молчание, прерываемое лишь вздохами, достаточными на его взгляд, стало проявлением осторожности, привычкой лесного жителя, который не доверяет самому себе, а потому предлагает вам для обозрения натянутое лицо, непроницаемый взгляд, — это стоило немало тяжелых минут. Называть его мосье (не употребляя номера, данного ему в больнице) и в ответ получать то же самое, поскольку вы не можете предложить ему своего имени так, чтобы ему не показалось, будто вы требуете от него назвать свое, — это не способствует улучшению контактов; точно так же невозможно выяснить, чего он хочет и от чего отказывается; какими намеками пользоваться с ним, чтобы "заменить неизбежные в жизни вопросы, как, например: «Вы больше любите белый хлеб или серый?»

Я не рассчитывал, что мой гость, который сперва вышел из лесу, затем из больницы, а затем из тюрьмы, почувствует себя комфортно в нашем присутствии. У меня и в мыслях не было требовать от него, чтобы он жил так же, как мы: участвовал в общих выходах из дому, в прогулках, спускался по четвергам в магазин супрефектуры, чтобы занять там мое место, за моей дочерью, у тележки для провизии — и это в самом людном месте! Но я не предполагал, что особенно в неловком положении и самым обременяющим во всей этой истории окажусь я. После того, как он поздоровался с Клер: «Добрый день, мадам», — сопроводив это легким поклоном, после того как он извинился в нескольких словах, что доставляет столько хлопот и лишней работы, после того как он осмотрел пристройку, со словами «очень хорошо», выключил радиатор («лишние расходы ни к чему»), после того как он согласился, что, если он нам понадобится, мы позвоним в колокольчик, после того когда он признал, что его комбинезон совсем не по сезону и нуждается в стирке, после того как он согласился надеть один из моих костюмов, он облачился в него и устроился на завтрак рядом с хозяйкой дома, то есть напротив меня.

— Я приготовила для вас индюшку с капустой, овощной салат и рисовый пудинг с фруктами, — сказала Клер.

«Вы», скосив глаз вправо, не выказал большого восторга по поводу праздничного меню, очень отличного от того, чем с помощью удочки, силка или сачка мог попотчевать себя наш гость в лесу. Однако он, казалось, ничего не заметил. Не поникший, не робкий, а скорее, наоборот, вводящий в смущение, корректный, не горбится, локти прижаты к телу, рот вытирает до того, как пьет, и после, неизменно сдержанный, но не «зажатый», не моргающий без конца, свою прекрасную галльскую голову, напоминающую о Gallia comata,[6] держит прямо, на стуле сидит непринужденно, одет в мой костюм, жилет ему широковат, рукава куртки немного коротки, бутоньерка еще перечеркнута лиловой полосой, и все это производило такое впечатление, что не я его, а он меня принимает. Он не спеша разжевывал, хвалил все, поднимая большой палец, но от добавки отказывался, поясняя тихо: