Волнение, подъем были такими, что даже грудную клетку заломило. Переведя дух – вот он, наконец, глубокий полный вздох, – Василий Данилович ничего не сказал, пошел к себе.

…Потом случилось вот что.

В 1945 году, уже после того, как была отпразднована Великая Победа, Челышев во главе группы металлургов съездил или, верней, слетал за океан.

И среди прочих новостей привез такую: на нескольких доменных печах Америки применен способ, а также и конструкторские решения, впервые введенные в Кураковке Головней-младшим. Производительность печей действительно повысилась. По-видимому, вся доменная Америка постепенно усвоит этот способ.

– Я тут промазал, – откровенно признался Василий Данилович.

Онисимов невозмутимо отнесся к этой новости, обошелся без покаянных восклицаний. Однако к Петру Головне, который опять директорствовал на старом месте, в возрожденной Кураковке, стал относиться лучше. И дал команду опробовать на двух-трех заводах его устройство.

Но Петр не унимался. Пользуясь всяким случаем, заявлял, что способ почти не используется, внедрение идет крайне медлительно.

И, наконец, в 1952 году – как раз по случайному совпадению в те дни, когда из-за печи Лесных Онисимову пришлось испытать на себе холодное негодование Сталина, – Головня-младший обратился с письмом-жалобой в Центральный Комитет. Историю ошибки – употребим здесь это слово в прямом его значении, – схватки директора завода и председателя Государственного Комитета нам в этой книге не рассказать: конструкция не выдержит такой нагрузки. Перипетии столкновения, иногда поразительные, постараюсь изложить в одном из следующих томиков задуманной автором серии – изложить, не комкая, в сплетении с большими вопросами времени, сохраняя верность, насколько это мне дано, исследовательскому духу, объективному взгляду. Там опять автору поможет дневник Челышева.

Сейчас машина несет Василия Даниловича, слегка подремливающего, в Андриановку. Черт побери, Петр все-таки его подшпилил. А раньше никогда того казуса не задевал. Дяденька с характерцем! Но что он тут ухлопает? А вдруг? Чем черт не шутит?

Вечером Василий Данилович Челышев сидит в тихой, хорошо протопленной комнате дома приезжих.

Когда-то, будучи здесь, в Андриановке, главным инженером завода, он жил некоторое время как раз в этом одноэтажном старом доме, сложенном из плитняка. Да и потом, наезжая в Донбасс, колеся по заводам, тут не однажды обитал.

Прикатив сегодня в Андриановку, Василий Данилович весь день провел на людях, провернул два летучих заседания, разговаривал со всякими старыми знакомыми, наскоро прошелся по заводу, обедал у директора и, наконец, был отпущен на покой в эту теплую славную комнату. Сменил здесь костюм на вольную пижаму, прилег, но недолго повалялся.

Завтра в городском театре ему предстоит открывать совещание доменщиков. Произнести вступительную речь. Что же он скажет?

Вспомнилось недавнее собрание, на котором он, юбиляр, отвечал на приветствия. Как ни суди, дата изрядная – семьдесят пять. По сему поводу Василия Даниловича наградили орденом Ленина, уже не первым. В газетах напечатали портрет. Устроили и торжественное заседание в его честь. Пришлось, ничего не попишешь, и ему выйти на трибуну в набитом зале под ослеплявшими киноюпитерами. Не разделавшийся и в старости с застенчивостью, от которой в свое время, юношей, дико помучился, Василий Данилович, ей-ей, предпочел бы в юбилейный день находиться где-нибудь подальше от Москвы. И пускай бы его дата отшумела без него. Однако, признаться, не только застенчивость вызывала этакое намерение ускользнуть. Василий Данилович, кроме того, втайне попросту боялся: вдруг молодежь будет блистать отсутствием на юбилейном заседании. И он к своему сраму обнаружит, что уже не интересен, не нужен молодому металлургическому племени. Ей-ей, лучше бы уехать. Но не получилось, не позволили. И вышло, в конце концов, очень хорошо. Новое поколение заполнило и верхний ярус, и задние ряды внизу, даже у стен теснились молодые люди. Тронутый этим, Василий Данилович разговорился, разошелся в своей речи. Допустил, наверное, и стариковские нравоучения, и длинноты, подчас, что называется, жевал мочалу, – кому же не известно, что Челышев в ораторы негоден? – и все-таки его слушали не кашляя. Тот вечер ему будто вновь даровал его давнее, не внесенное ни в какие штатные списки звание Главного доменщика советской страны. Ему хотелось, глядя в стихший зал, ни единым словом не сфальшивить, высказать без высокопарности что-то самое главное, чего в обыденности не говоришь.

– Я благодарен, – не очень складно, не бойко произносил он, – что пришлось участвовать в походе старой России в новую Россию. Считаю это самым большим счастьем своей жизни. – Дальше он говорил о чудесах, случившихся на его веку металлурга. Пора первых пятилеток. В разоренной, отсталой стране вырастают могучие заводы, о каких когда-то толковал Курако в «доменной академии» у ветхих печей Юзовки. Нет, о таком размахе, пожалуй, и он не фантазировал. Этого не назовешь иначе как чудом.

Поразительным было и второе чудо, вторая неожиданность. Челышев рассказал собравшимся, как в 1943 году видел в Донбассе, в Приднепровье разрушенные отступившей гитлеровской армией заводы. Все было будто растоптано, превращено в бесформенные груды кирпича и скрученного взрывами железа. Думалось, этого уже не восстановить. Но потребовалось лишь несколько лет, чтобы сметенные, казалось бы, с лица земли заводы встали из праха – встали еще более могучими, более прекрасными, чем прежде.

Его речь на юбилее была помещена в виде статьи в газете. Редакция несколько удивила юбиляра, поставив заголовок «Третья неожиданность». Да еще и добавила несколько словечек неумеренного – совсем не в стиле Челышева – восхваления разных нынешних реорганизаций. Правда, старик понимал, что сам дал некоторый повод для этого, сказав на вечере о неожиданно хлынувших новинках производства, которыми и он, директор Научно-исследовательского центра металлургии, подчас пренебрегал, – новинках, освобожденных от препон, от ставшего привычным «запрещается».

Прочитывая гранки, присланные ему на подпись, Челышев порой внутренне морщился, но все же по обыкновению не вступил в спор, подмахнул статью.

Вчера он увидел этот номер газеты на диване у Онисимова, навестив его в больнице. Неловко получилось. Помнится, Онисимов поймал взгляд Челышева, покосившегося на газету. Поймал и отвернулся. Сделал вид, что не заметил.

Черт побери, вчера в суете Челышев так и не сумел взяться за дневник, не записал, как свиделся с Онисимовым. Долг велит теперь это проделать. Надо также занести на бумагу и свои сегодняшние впечатления.

Крякнув, Василий Данилович достает тетрадь, ему всюду сопутствующую, садится к столу, берется за ручку-самописку.

Воспользуемся же опять записями Челышева, не ленившегося исправлять службу, которую сам себе назначил: вверять дневнику свои свидетельства о веке, о новой земле, какой он принадлежал.

Поднявшись в знакомую нам палату-полулюкс, Челышев застал Александра Леонтьевича в гостиной-кабинете. Порядок в комнате, всегда свойственный Онисимову, был нарушен словно бы сборами в дорогу. На стуле и на круглом столе расположились два чемодана с откинутыми крышками, уже частью, заполненные папками, книгами, одеждой.

– Как видите, укладываюсь, – бодро объяснил Онисимов. – Переправляюсь в «Щеглы».

Он встретил гостеприимной улыбкой надевшего, как требовали правила, белый халат, верзилу-академика. Челышеву меж тем показалось, что больной на какое-то мгновение пристально в него вгляделся, словно стремясь, что-то прочесть, разгадать в его чертах. Может быть, тайну своей болезни. Но тотчас зеленоватые глаза утратили эту тревожную пытливость. Онисимов опять улыбался. Да и выглядел вовсе не плохо. Во всяком случае, не так худо, как Челышев приготовился узреть. Примесь золы в желтоватом лице не была пугающей. Однако над левым углом рта вспухла темная горошина. Медицинская сестра, провожавшая Василия Даниловича в палату, предупредила: не покажите удивления, когда увидите на лице шишечки. Вон еще одна на лбу у самой границы так и не тронутых сединой волос.