На следующий день, возвращаясь с обеденного перерыва, я с удивлением увидел целую толпу, сгрудившуюся у входных дверей нашей фирмы; чуть поодаль стояла полицейская машина с мигалкой. Когда я протолкался ко входу, из здания вышли полицейские, расчищавшие дорогу двоим санитарам с накрытыми простыней носилками, на которых угадывались очертания человеческого тела. Лица человека на носилках не было видно; из реплик собравшихся зевак я понял, что кто-то умер. Затем появились двое управляющих нашей фирмой, на их лицах читалось потрясение.

– Кто это? – спросил я случившегося рядом рассыльного.

– Мистер Ранкин, – прошептал мальчишка, указывая на лестничный колодец.– Он перевалился через перила седьмого этажа и упал прямо вниз. Ударился с такой силой, что даже расшиб одну из этих больших плиток, которые у лифта…

Он болтал что-то еще, но я не слушал, оглушенный и потрясенный духом смерти и насилия, витавшим в воздухе, подобно клубам удушливого дыма. Скорая помощь отъехала, толпа рассеялась, управляющие вернулись в кабинеты, обмениваясь по пути выражениями скорби и недоумения с другими сотрудниками фирмы, затем и уборщицы унесли свои ведра и швабры; теперь о случившемся напоминали лишь влажное розовое пятно на полу да вдребезги разбитая кафельная плитка.

Через час все встало на место. Сидя напротив опустевшего кабинета Ранкина, глядя, как машинистки, все еще не могущие поверить в окончательность ухода их верховного повелителя, беспомощно толкутся у его стола, я ощутил жаркое, ликующее торжество. Я внутренне преобразился, бремя, грозившее сломать меня, спало с моих плеч, мой рассудок успокоился, горечь и напряжение рассеялись без следа. Ранкин исчез, исчез окончательно и безвозвратно. Эра несправедливости отошла в прошлое.

Я не поскупился, когда по конторе начал гулять подписной лист; исправно явившись на похороны, я злорадно ликовал, когда могильщики сваливали гроб в яму, а затем сделал постную мину и присоединился к общему хору соболезнований. Я дрожал от нетерпения получить стол и кабинет Ранкина, свое законное наследство.

Нетрудно представить себе мое изумление, когда через несколько дней на прежнюю должность Ранкина был назначен Картер, молодой сотрудник, находившийся до того ниже меня по служебному положению и сильно уступавший мне по опыту. Оглушенный нежданной новостью, я пытался – и не мог – понять извращенную логику людей, презревших все законы старшинства, очередности и заслуг. В конечном итоге я пришел к заключению, что злобные наветы Ранкина упали на благодатную почву.

Как бы там ни было, я терпеливо снес эту неудачу, обещал Картеру полную свою поддержку и принял деятельное участие в осуществлении задуманной им реорганизации отдела.

На первый взгляд перемены казались незначительными, однако позднее я осознал, что они куда серьезнее, чем можно бы подумать, что в результате их проведения вся без изъятия власть в отделе переходит к Картеру, мне же остается лишь самая рутинная работа, отчеты о которой никогда не покидают стен отдела и – тем наипаче – не передаются в правление. Теперь я понял, что последний год или около того Картер тайно вникал во все аспекты моей работы, что все, сделанное мной в период правления Ранкина, украдено у меня и считается заслугой Картера.

Когда дело дошло до прямого выяснения отношений, Картер не стал юлить и оправдываться, а попросту указал мне на мое подчиненное положение. Далее он полностью игнорировал мои попытки найти с ним общий язык и делал буквально все от него зависящее, чтобы вызвать во мне враждебное отношение.

А затем последовало завершающее оскорбление: Джейкобсон, принятый в отдел на прежнее место Картера, был официально назначен его заместителем.

Вечером я раскрыл стальной ящичек, где хранились записи о гонениях, перенесенных мной под началом Ранкина, чтобы присовокупить к ним все то, что претерпел за последнее время от Картера.

Доверив свои беды бумаге, я хотел уже было захлопнуть дневник, когда на глаза мне попались заключительные строчки прежних записей:

…потерял равновесие, упал в пролет и насмерть разбился о кафельный пол вестибюля.

Эти слова словно жили собственной жизнью, в них ощущалась странная подспудная дрожь. Они не только представляли собой на удивление точное предсказание постигшей Ранкина участи, но и обладали легко различимой притягательной, магнетической силой, которая резко выделяла их из остального текста; где-то в глубине моего сознания некий голос, торжественный и огромный, пропел их медленным речитативом.

Повинуясь внезапному побуждению, я раскрыл дневник на чистой странице и написал:

На следующий день Картер погиб в дорожно-транспортном происшествии, прямо под окнами фирмы.

Что за детскую игру я затеял? Мысль, что я докатился до первобытной иррациональности гаитянского колдуна, протыкающего булавками глиняную фигурку своего противника, вызвала на моих устах горькую улыбку.

Так что же произошло на следующий день? Я спокойно перелистывал какую-то папку, когда с улицы донесся пронзительный визг покрышек, буквально пригвоздивший меня к месту. Звуки дорожного движения резко замерли, сменились неразборчивым шумом, а затем наступила полная тишина. Изо всех помещений нашего отдела один лишь кабинет начальника выходил на улицу. Пользуясь тем, что Картер отлучился получасом раньше, мы открыли дверь, бросились к распахнутому окну и облепили подоконник.

Судя по всему, какую-то машину занесло при торможении на тротуар, и теперь группа из десяти-двенадцати мужчин осторожно поднимала ее, чтобы вернуть на мостовую. Машина выглядела неповрежденной, однако по асфальту медленно змеился ручеек какой-то темной, вроде машинного масла жидкости. Затем машину подняли выше, и мы увидели под ней распростертую мужскую фигуру с неестественно вывернутыми руками и головой.

Цвет костюма представлялся до странности знакомым.

Двумя минутами позднее мы поняли, что это Картер.

Вечером я уничтожил свой блокнот и все прочие записи, касавшиеся Ранкина. Было это обычным совпадением, или я сам неким непонятным мне образом «выхотел» его смерть, а затем и смерть Картера? Чушь, ерунда – ну какая, скажите на милость, может быть связь между дневником и двумя смертями? Мои записи суть всего лишь следы движения карандаша по бумаге. Искривленные полоски, покрытые тончайшим слоем графита, представляющие идеи, не существующие нигде, кроме моей головы, – и только.

Однако способ разрешить все эти сомнения был слишком очевиден, чтобы им не воспользоваться.

Я запер дверь, взял свежий блокнот и приступил к поискам подходящей для моих целей личности. Мой взгляд остановился на утренней газете. Губернатор амнистировал некоего молодого человека, осужденного на смерть за убийство пожилой леди. С фотографии нагло ухмылялось грубое, без стыда и совести лицо.

Я написал:

На следующий день Фрэнк Тейлор умер в Пентонвильской тюрьме.

Скандал, воспоследовавший за смертью Тейлора, едва не привел к отставке министра внутренних дел, а купно с ним и всей комиссии по пенитенциарным заведениям. Несколько дней газеты наперебой выдвигали самые дикие обвинения против всех официальных лиц, имеющих хоть какое-то отношение к исполнению наказаний. В конце концов выяснилось, что Тейлора избили до смерти тюремные надзиратели. Я доскональнейшим образом изучал все материалы специально созданной комиссии, в слабой надежде найти среди них хоть что-нибудь, могущее пролить свет на природу экстраординарной, злонамеренной сущности, каковая, по всей уже видимости, связывала записи в моем дневнике со смертями, неизбежно происходящими на следующий день.

Как и можно было предвидеть, мои изыскания не дали ровно никакого результата. Внешне я хранил полную невозмутимость – ходил на работу, механически выполнял получаемые задания, беспрекословно следовал всем указаниям Джейкобсона, думая при этом совершенно о другом. Всеми силами своего рассудка я пытался постичь природу и сущность дарованной мне силы.