— Француженка, — пробормотал я.

— Как! — воскликнул тот, кого звали Николай Баранович. — Вы — француз и не заявляете об этом!

— Я поспешил бы довести до вашего сведения эту подробность, месье, — вежливо ответил я, — если бы я мог угадать, что вы говорите на моем родном языке.

Николай Баранович отвернулся к высокому татарину, с драгоценными камнями.

— Что вы на это скажете, Жерис-хан?

Я послал свою самую любезную улыбку этому человеку, «хану», как Феофар из «Михаила Строгова».

— Я скажу, — процедил пренебрежительно Жерис-хан, — что раз товарищ — француз, то он наш пленник.

— Ваш пленник, господа? — осведомился я самым сладеньким тоном. — Могу я узнать…

— Это очень просто, — отвечал третий, до сих пор молчавший. — Вы — французский солдат. А Республика Оссиплури — воюет с Францией. Значит, вы наш пленник.

— Значит, вы, господа, если я правильно понял ваш силлогизм…

— Солдаты Республики Оссиплури… да, месье…

— А Республика Оссиплури воюет с Францией?

— Да, месье, — с 17 марта 1918 года.

— Но, господа, это для меня совершенно ново.

Все трое пожали плечами. Этот жест обозначал, что они не считают себя ответственными за отсутствие связи и контакта между дипломатией Франции и ее армией.

— Что вы здесь делаете? — спросил Николай Баранович.

Я собирался ответить. Но дама у пруда снова подняла крик, и мне пришлось замолчать. Она подошла к самому краю дороги и, по-видимому, страшно негодовала.

— Николай, Жерис, Мишель, — вернетесь вы или нет? По крайней мере, отдайте пробочник.

— Идем, — заявил Николай Баранович.

Он сделал мне знак следовать за ними. Я повиновался. Микет покорно замыкала шествие.

— Месье — француз? — спросила молодая женщина, протягивая мне руку.

— Познакомьте нас, Жерис. Где это вы воспитывались? Жерис-хан мрачно покачал головой.

— Представления отменены, — сказал он. Молодая женщина топнула ногой.

— В таком случае я возьму это на себя, — решила она. Она была прелестна в прекрасного покроя белом суконном костюме tailleur. Очень пышные белокурые волосы выбивались из-под газового шарфа, завязанного сбоку узлом. Глаза у нее были голубые, губы — розовые, как лепестки сирени.

— Вы не откажетесь выпить бокал шампанского, месье?

Мы чокнулись. Она была божественна, потягивая маленькими глотками драгоценную влагу Ай, в которой, по красивому выражению Альфреда де Виньи, «сверкают лучи счастья».

— Товарищ Жерис-хан, — начала она, — военный министр Республики Оссиплури.

Я поклонился татарину с каменьями.

— Товарищ Николай Баранович, первый генералиссимус армии Оссиплури.

Я снова поклонился.

— Товарищ Мишель Ворагин, второй адмиралиссимус флота Оссиплури.

Я поклонился третьему молодому человеку, одному из тех, что вытащили меня из канавы. I

Она повернулась тогда к важному старику, одетому согласи^ самым строгим правилам фешенебельных парижских клубов: тем4 но-серый сюртук с широкими муаровыми отворотами, модные брюки, рыжие гетры, монокль.

— Товарищ маркиз де Лашом-Аржантон, член парижской Академии моральных и политических наук, министр по заселению, наш соотечественник.

С бокалом шампанского в руках товарищ Лашом-Аржантон церемонно поклонился.

— Товарищ Азим Электропулос — министр военных рынков и народного просвещения.

Я поклонился шестому гостю, тонкому и улыбающемуся, с большой разноцветной розеткой в петлице. Прелестная женщина наконец представилась и сама:

— А я — товарищ Лили Ториньи, министр пропаганды и искусств, директор театра Folies в Мараканде.

Я низко склонился. Пришло время ответить на любезность, назвав себя.

— Товарищ Этьен Пендер, — заявил я громким голосом. — Подполковник 14-го полка французских конных стрелков.

Товарищ Лашом-Аржантон многозначительно поднял палец.

— Сен-Сир или Сомюр? — спросил он.

— Лучше шампанского, если позволите, — ответил я.

И все рассмеялись удачной шутке. Я покорил свою аудиторию.

Завтрак на траве тянулся добрых два часа. Мы пили и ели превкусные вещи, вещи, которые можно встретить разве в специальных прейскурантах крупных гастрономических фирм: водку, икру, какие-то особенные яйца, раскольниковых-форелей, копченых и начиненных вареньем из черники.

Моя прелестная соотечественница, очевидно, чувствовала ко мне расположение. Она непрестанно подливала мне шампанское и так непринужденно шептала мне на ухо, что товарищи Лашом-Аржантон и Жерис-хан закусывали удила.

— Сегодня у нас в Folies идет пьеса месье Поля Клоделя — «Златоглав». Я надеюсь, вы доставите мне удовольствие и зайдете между «вторым» и «третьим» ко мне в уборную выкурить папироску?

— Товарищ Лили, — заявил строгим тоном Жерис-хан, — вы забываете, что товарищ — военнопленный.

— А что из того? — вопросила директорша.

— Он не может быть оставлен на свободе в Мараканде, — пояснил Мишель Ворагин.

— В самом деле? — протянула Лили Ториньи, и краска гнева залила ее хорошенькое личико.

— Нужен приказ от кого вы знаете.

— Кого я знаю! Кого я знаю! Я имею право голоса в совете министров, полагаю. А если меня рассердят, я скажусь больной по возвращении — пусть вечером представление «Златоглава» будет отменено, завтра вспыхнет революция, вы это знаете не хуже меня.

Министры задумчиво понурили головы. Право, у меня был хороший защитник.

Раздался стук мотора. Роскошный автомобиль заворачивал на дороге.

— Мустафа точен, — заметил Азим Электропулос.

Мустафа — шофер-татарин в остроконечной каске, к которой приделаны предохранительные очки. В жизни моей не видал шофера в таком курьезном наряде.

— Садитесь со мной, — предложила Лили Ториньи. — Мы возвращаемся в Мараканду.

— Но в автомобиле всего шесть мест, — заметил Мишель Ворагин.

— А моя кобыла? — сказал я. — Я очень люблю свою лошадку и ни за что ее не брошу.

Маркиз Лашом-Аржантон вывел нас из затруднения.

— Все прекрасно разрешается, — заявил он. — Пусть месье займет мое место в автомобиле. Я поеду верхом. Это напомнит мне аллею Акаций.

Он вскочил в седло и собрал поводья. Вид у него был шикарный.

Мустафа взялся за руль. Мы уселись по местам. Но автомобиль не трогался. Жерис-хан с нетерпением поглядывал на часы, вделанные в браслет у него на руке.

— Чего мы ждем? — спросил я свою соседку.

— Татарского конвоя, — сказала она. — Нам нельзя вернуться в Мараканду без конвоя. Народ любит торжественность.

Тут прискакал в карьер конвой — те самые татары, которые так встревожили меня три дня тому назад. Сколько с тех пор воды утекло!

Я благодарно пожал маленькую ручку Лили, случайно оказавшуюся в моей руке.

Начальник конвоя, зная, что он опоздал, испуганно поглядывал, ожидая приказаний.

— Пятнадцать дней ареста, — сказал ему Николай Баранович, — а теперь — вперед!

Меньше чем через час мы въезжали в Мараканду, приветствуемые кликами народа. Есть свои хорошие стороны в таком образе правления, и даже очень хорошие.

Автомобиль развез своих пассажиров по разным частям города, подробное описание которого я дам позже. Когда рассказ возбуждает интерес, неосмотрительно прерывать его отступлениями.

Лили Ториньи на прощанье еще крепче пожала мне руку.

— Не забудьте. Вечером. У меня в уборной. Между «вторым» и «третьим».

— Разумеется, чего же лучше?..

Я остался вдвоем с Мишелем Ворагиным. Мы вошли с ним в большое здание, кишевшее военными обоих полов.

Мишель Ворагин поручил меня какому-то офицеру-администратору, увешанному орденами.

— Позаботьтесь о товарище, не спуская с него глаз. Я скоро вернусь за ним. Перед заседанием. Сообщите кому вы знаете.

Меня отвели в огромную комнату, где пишущие машинки производили трескотню, что твои митральезы.

Мне поручили, пока за мной придут, оттиснуть на шапирографе в пятидесяти экземплярах одну из песен Беранже, которую я предварительно «отстучал», — для школьного праздника.