Бауэр появился на идеологической авансцене как теолог, точнее, как "критический теолог" (См.: К Маркс К., Энгельс Ф, Соч. 2-е изд. - Т. 2. - С. 157). В начале он примыкал к старогегельянскому движению и умел спекулятивно излагать религиозные и теологические вопросы.

Полемизируя со Штраусом, Бауэр опирался больше на фихтеанство с его принципом самосознания, чем на спинозовское понимание субстанции. Однако и Штраус, и Бауэр, воюя с теологией, использовали гегелевский метод.

Бауэр видел главный порок штраусовской "Жизни Иисуса" в том, что в данном сочинении превалирует "человеческая критика" концепции евангелий. Штраус, таким образом, больше придерживался духа философской антропологии, чем принципов философии самосознания.

На наш взгляд, такой поворот дел означал следующее: Бауэр попытался в качестве критики религии и теологии выйти за её границы. Но это вовсе не означало разрыва с классической философией религии. Чтобы это доказать, остановимся более подробно на основных идеях "Трубного гласа", в работе над которым, по всей видимости, принимал участие и молодой Маркс.

Книга вышла анонимно. В целях цензуры Бауэр надел на себя маску представителя ортодоксии, яростного защитника церковных устоев и религии. Однако задача Бауэра - "потрясти эти устои", показав, что гегелевская философия является философией революционной, что Гегель всё (в том числе и Бога) растворяет в одном начале - в самосознании.

Во введении Бауэр выставляет Гегеля в качестве активного продолжателя дела французских революционеров. Именно Гегель, восставший против "всего священного и возвышенного", сумел ловко замаскировать своё учение. Плоды этой "сатанинской" работы сказались на деятельности "младогегельянцев". В ней обнаружилась система во всей её наготе. В первой главе Бауэр излагает точку зрения своего учителя на религию, как на "субстанциальное отношение". На первый взгляд, Гегель, критикуя Шлейермахера, встаёт на традиционную точку зрения религиозного сознания. Он ведёт речь о "субстанции" бесконечном духе, объемлющем и растворяющем в себе конечных духов. Но Бауэр показывает, что и, согласно Гегелю, Бог распадается, разрешается в самосознании. "Субстанция", развиваясь, раскрывается лишь в человеческом сознании, в движении истории, в государстве и, в конечном счёте, в философии. Это движение "всеобщего духа" и движение индивидуального философского самосознания в последнем завершении совпадают. Человек обнаруживает себя в Боге, а Бог - в человеке. Однако на деле при данном тождестве самостоятельное существование Бога превращается лишь в иллюзию. Бог становится продуктом отчуждения самосознания. Познавая объект, входя с ним в контакт, полагает Бауэр, самосознание субъективирует отчуждённое от себя, потустороннее природное и духовное содержание, снова. Данный процесс далеко не бесплоден. Благодаря ему самосознание, упраздняя бесконечный объект, само становится бесконечным.

Итак, Бауэр показывает, что в конечном счёте гегелевский "мировой дух" является лишь метафорой. Его деяния - это деяния людей, "мысливших в истории и её революционизировавших" (См.: Бауэр Б. Трубный глас страшного суда над Гегелем. - С. 75).

В последующих главах Бауэр показывает ненависть Гегеля к Богу. Рядом искусно подобранных цитат он вызывает впечатление, что в гегелевской системе "Бог умер для философии", что у Гегеля "Бог имеет ту привилегию, что на него взваливают то, что не может быть понято" (Там же. - С. 79).

Бауэр раскрывает также стремление Гегеля к уничтожению религии. "Врата разума сильнее врат ада". То существо, которому люди поклоняются, есть сущность человеческого духа. Хотя религия и представляет собой акт самосознания, которое "делает себя бесконечным и ставит себя в отношение к своему всеобщему", - в религии имеет место всё-таки некая пассивность (См.: Там же. - С. 94).

Таким образом, критикуя Гегеля, Бауэр подробно развивает ту основную мысль, что религия является плодом самосознания. Человек на определённой стадии своего развития приходит к убеждению, что Бог - это лишь зеркальное его отражение. При этом Бауэр высвечивает "диалектику" самосознания, подводящую к этой мысли о религии. Сначала Бог, этот "абсолютный субъект", дан в форме чувства. Затем пробуждается размышление. Само же отношение между эмпирическим и всеобщим самосознанием - между Богом и человеком - может быть весьма различным: "высшим напряжением и враждой крайностей и высшим их объединением" (См.: Там же. - С. 120).

Как видим, эти установки Бауэра по своему существу являются классическими. Его отношение к Гегелю носит двойственный характер. В определённом смысле он выступает продолжателем толкования философии как "высшей мудрости", но в то же время он спорит с гегелевской философией, которая, разумеется, отнюдь не была атеистической.

Но самое главное обстоятельство, которое свидетельствует о классичности философской позиции Бауэра, заключается в том, что в его сочинениях открывается расширяющееся проблемное поле философии религии, включающее в себя достаточно глубокую проработку проблемы человека, его отчуждения и свободы. Обострённое философское переживание открытости неангажированности нравственного бытия, а также намеченная младогегельянцами в трагическом ключе "картина исторического процесса" и соответственно обострённая трактовка функции социального "зла" - вот то, что позволяет их философское отношение к религии причислить к разряду классических.

Правые гегельянцы (Фихте-младший, Вейсе, Гёшель и др.) критиковали Гегеля за то, что в его системе произошло смешение абстрактной метафизической формы с конкретным содержанием. Понятие диалектического процесса возводится Гегелем в "Идею". Но тем самым "жизнь природы и духа" сливается с отвлечённым мышлением. Бога, говорит Вейсе, невозможно познать путём "метафизических абстракций" (См.: Там же. - С. 16).

Фихте-младший, сын своего знаменитого отца, полагал, что понятие "личного Бога" должно составлять начало и базис системы. В этом смысле система Гегеля представляет собой высший пункт развития мысли. Тем не менее Фихте-сын стремится во что бы то ни стало спасти личного, трансцендентного Бога христианства. Он заявляет, что существует глубокое расхождение между философией Гегеля и религией. Гегель так и не разрешил вопроса об отношении твари к Абсолюту - "проблемы объединения самости с Богом" (См.: Там же. - С. 16).

"Правые", как известно, во многом зависели от позднего Шеллинга. "Философия откровения", по замыслам последнего, должна была дать теорию преодоления зла в мире, обосновать отчуждённому от Бога человечеству необходимость возврата в лоно Божественного промысла.

Шеллинг выставил в качестве начала философии "то, что есть перед бытием", "могущее быть". Это некое "тёмное" воление образует предвечное условие рождения мира. Но поскольку ему необходимо было глубже обосновать христианское учение о "триединстве", то одной Божественной волей трудно было обойтись. Вот почему он стал развивать ту мысль, что Божественная воля, как "потенция бытия", есть свободная и бесконечная воля. Но раз это так, то она может "переходить", либо "не переходить в бытие". Эта потенция включает в себя свою противоположность - "возможность небытия", которая не содержит никакой "мощи" и никакой потенции (вот почему эту "вторую потенцию" можно рассматривать и как "чистую потенцию").

Единство этих двух потенций достигается в "третьей потенции" или в "духе". Шеллинг, таким образом, учит, что эти три потенции вполне соответствуют христианскому учению о "триединств" Отца, Сына и Духа. При этом из "хаоса предвечной воли" он вызывает на "свет Божий" также природу. Творчество последней обусловлено, по его мнению, "напряжением потенций" (Schelling F.W.J. Philosophie der Offenbarung /M.Frank. Frankfurt a.M., 1993. - S. 93).

Но, если мир порождается этими потенциями, то он - вовсе не сущность, а лишь явление. Далее Шеллинг доказывает, что человек "постепенно подпал под власть космических сил или потенций", "утратил перспективу" Божественного предначертания, "отпал от Бога", и сделался добычей сатаны. Этим как раз и объясняется, почему Бог-Отец отпустил от себя "вторую потенцию", которая в образе Спасителя "вочеловечилась в мире".