Аэлис направилась к столу, расстелила пергамен, прижав углы чернильницей, песочными часами и свинцовой баночкой с песком, выбрала хорошо очинённое перо сокола и одарила отца обольстительной улыбкой:

— Соблаговолите скрепить грамоту вашей подписью!

— И не подумаю, будь я проклят.

— Неужто у вас хватит жестокосердия отказать дочери, которая смиренно обращается к вам со столь малой просьбой?

— Ничего себе малая просьба! Погоди-ка, — спохватился Пикиньи, — а пергамен у тебя откуда? Кто тебе позволил переводить такую ценность на эту мазню? Где ты его взяла, небось выскоблила старую грамоту? А если это было что-то важное?

— Как вы могли подумать, — обиделась Аэлис. — Я ведь не такая невежда, чтобы пользоваться палимпсестом! ^[30]Это был чистый, почти новый пергамен, я стащила у мэтра Филиппа. Понимаю, что совершила грех, но он был оправдан. Так вы подпишете?

— Бог не допустит меня до такого безумия.

— Ах, вот как! — угрожающе сказала Аэлис, сворачивая грамоту. — Тогда уж пусть Он заодно научит вас любезничать с банкиром! Потому что я, мессир, не стану этого делать! Я вообще не покажусь ему на глаза! Пока он будет торчать в Моранвиле, запрусь в своих покоях, и попробуйте вытащить меня силком! Я вам тут такой устрою миракль, ^[31]какого и в Жизоре на Рождество не увидишь!

— Что вы себе позволяете, мадам! Совсем уже ополоумели?!

— С вами ополоумеешь! Отказываете дочери в таком пустяке — и не стесняетесь вынуждать ее к непристойному заигрыванию с каким-то ломбардцем! Вот сами с ним и заигрывайте! Или поручите это мэтру Филиппу — уж перед ним-то банкир не устоит. Мне рассказывали, ломбардцы все склонны к содомскому греху, им что девочка, что мальчик…

— Нет, ну на этот раз ты у меня получишь!! — заорал, побагровев, мессир Гийом. — Какой еще, к черту, содомский грех! И кто, разрази меня чума, вынуждает тебя вести себя непристойно — надо уже совсем лишиться ума, чтобы говорить такое отцу!! — Он затопал ногами, задохнулся. — Я тебе покажу! В каменном мешке у меня насидишься!

— Вместе с банкиром? — издевательски поинтересовалась Аэлис, засовывая обратно в рукав свернутую грамоту.

— Нет, с крысами!! Со змеями! С пауками! И не думай, что там тебя будут кормить, неблагодарная дочь!

— Ах, так вы еще и голодом решили меня заморить. Послушайте, хватит вам делать из себя посмешище! Куда проще подписать, а в благодарность за это я буду так любезна с вашим банкиром, что — не пить мне вина до самой Пасхи — он останется доволен!

— Ладно уж. — Поняв, что спорить и угрожать бесполезно, Пикиньи махнул рукой. — Надежные люди в охране нам нужны, тут ты права. Дармоедов в Моранвиле хватает, а воинов мало, так что грамоту я подпишу. Но только если договорюсь с Симоном о выкупе. Почему это я должен отпускать мальчишку даром?

— Побойтесь Бога, мессир, — закричала Аэлис, — что ж вы торгуетесь, как жид!

— Ничего, — ухмыльнулся Пикиньи, — с вами не поторгуешься, так останешься нищим. Не будьте ослицей, мадам, на эти деньги вы себе сошьете новое платье!

Глава 4

К вечеру того же дня Аэлис в сопровождении Симона де Берна отправилась в деревню. Она не спеша ехала рядом со своим провожатым, покачиваясь в седле и рассеянно поглядывая по сторонам. Обсаженная старыми вязами дорога пылила, было жарко, и Аэлис лениво обмахивалась сорванной по пути веткой.

— Скажите, друг Симон, — спросила она небрежным тоном, — случалось вам видеть банкира?

— Про этих пауков вам лучше расскажет Филипп, он чаще с ними якшается. Но мне тоже случалось, когда ездили получать выкуп за годона.

— И вы его видели?

— Еще бы, вместе брали! Здоровый был годон, едва скрутили.

— При чем тут годон, я про банкира спрашиваю!

— А-а-а, банкир. — Симон снял шляпу и рукавом утер блестящий от испарины лоб. — Видел и его, как же. Они с мессиром золотые считали.

— И как он выглядел?

— Тошнотворно! Если такой плюгавец отважится взгромоздиться на коня, его можно сшибить плевком.

— Какая мерзость! — поморщилась Аэлис. — Но он был молод?

— Молод? Мерзавец был стар, как Мафусаил! Где это вы видели молодого банкира, они уже из материнской утробы выползают старцами.

— Как же так? — обескуражено произнесла Аэлис. — А отец говорит, что… ну, что этот вроде молод и куртуазен.

— Про кого это вы?

— Ну, про этого банкира… который к нам приедет.

— Вон оно что! — Симон оглушительно высморкался, деликатно перевесившись в седле на правую сторону, подальше от спутницы, и снова надел шляпу. — К нам едет банкир? Это хорошая новость!

— Что же в ней хорошего, друг Симон?

— А то, что где банкир, там и денежки. Будет чем расплатиться с баварской сволочью. Но чтобы банкир был куртуазным, ха-ха-ха!

— Вы хоть предупреждайте, прежде чем ржать, — с досадой сказала Аэлис, обеими руками натягивая поводья шарахнувшегося иноходца. — Одного баварца, кстати, уже можно выгнать — теперь ведь Робер будет в страже!

— Это отродье по одному не разгонишь — вместе нанимались, вместе и уйдут. Иначе я давно уж спровадил бы самых зловредных…

Когда уже въехали в деревню, Аэлис спросила:

— Отец много с вас содрал за Робера?

— Да уж не продешевил! Но я ведь, мадам, тоже не дурак! Мессир мне давно кое-что задолжал, так что я просто сказал ему, что списываю парнишкин выкуп с его долга; этого он, конечно, не ожидал, его аж перекосило. Предвкушал небось, что я ему так и выложу новенькими флоринами!

— Вот уж не думала, мессир Симон, что вы такой скряга! — заметила Аэлис, сделав гримаску.

— Да вам-то не все равно?

— Отец на эти деньги собирался купить мне платье.

— Во-он оно что! Я не знал, мадам, да только к чему вам новое платье? Вы вон и в старом словно цветочек.

— Да это мое лучшее платье! — возмутилась Аэлис.

Симон хмыкнул.

— Надолго к Морелю?

— Побуду, пока вернетесь от кузнеца, но вы там не торопитесь.

— А скоро его и не уломаешь. Хочу, чтобы поработал в замке, — наш дурень обжегся и теперь не может взять в руки молотка. Деревенщина же наверняка станет отлынивать.

Аэлис ловко спрыгнула на землю и повела коня к дому священника. Тот вышел навстречу, подслеповато всматриваясь, кто приехал.

— А, это ты, дочь моя!

— Благословите, отец…

— In nomine Patris et Filii et Spiriti Sancti, benedictio. Domine sit tecum. ^[32]— Отец Морель перекрестил ее и ладонью коснулся головы.

— Робер дома?

— Да, в огороде. Ступай, я привяжу. — Кюре взял повод из ее рук. — Что нового в замке?

— Приехал отец, а я привезла Роберу отпускную — он теперь будет служить в замковой страже. Но вы не огорчайтесь, он будет приходить и к вам, а если будет занят, а вам что-нибудь понадобится, я всегда найду кого прислать из челяди.

— Не это меня беспокоит, я сам могу себя обслужить. Меня огорчает, что вы решили сделать из него солдата…

— Боже мой, да кем же ему еще быть! — рассмеялась Аэлис.

Пройдя через темные, прохладные сени, она распахнула заднюю дверь и зажмурилась от ударившего в глаза солнца. Сразу за домом начинались заросли чубушника, которым был обсажен огород; она нырнула в кусты, осторожно раздвигая ветки, густо усыпанные белыми, уже осыпающимися цветами, и тихо свистнула. Робер обернулся, встал, отряхивая руки от земли, и пошел к кустам.

— Ну, где ты там? — позвал он, нарочно глядя мимо нее, и вдруг, быстро обернувшись, схватил радостно завизжавшую Аэлис.

— Пусти, медведь! Чуть плечо не сломал! — Она стала тузить его кулаками, потом изловчилась и укусила за руку.

— Да ты одурела, что ли! У тебя зубы как у хорька!

— Впредь будет наука! И какой же вы противный, друг Робер, у меня, наверное, теперь все плечи в синяках. Идите сюда! — Она расстегнула верхние пуговки платья и оттянула вбок вырез ворота. — Посмотрите, мессир, есть синяки или нет?

— Нету ничего, — смущенно буркнул Робер.