- К чему это, Макс?

- Что именно?

- Идти в чей-то дом...

- Послушай, Вера, я хочу тебя предупредить, ты не расстраивайся, если тебе в том доме не все понравится.

- А мы разве уже идем туда, Максим?

- Мы уже идем туда, Вера. Знаешь, мой друг живет в одной такой себе комнатенке, она в очень запущенном состоянии. Но ведь не это главное. Пусть это тебя не смущает, Вера.

Суглобов обеспокоен ужасными условиями своего обитания. Время от времени его больной мозг открывает чудовищную истину, что эти условия оставляют желать лучшего, и тогда изможденный Суглобов выражает свое недовольство глухим ворчанием.

Во всей полноте и яркости вернулась ко мне картина: я стою посреди комнаты, с изумлением озирая голые обшарпанные стены, стол без скатерти, усеянный хлебными крошками, бездыханно покоящийся на самом его краю радиоприемник, поверженный, наполовину разобранный, а далее - покосившийся шкаф, который смахивает на стог сгнившей соломы, как вся комната смахивает на пещеру, а сам хозяин - на ископаемое чудище. Увидел я там и два одинаковых и одинаково развороченных дивана. О чем я подумал, когда за окном, невыносимо грязным, не смог, как ни старался, разглядеть никакого пейзажа? Тут же голос Суглобова: когда папа сдох, мне достались две комнаты, чтобы я проживал в них без тесноты, но потом мне предложили одну отдать, и я отдал, потому что у них дети, а мне осталась эта, - ужасно паршивый, скрипучий голос. Я стою с фаршем в руках, с кулечком конфет в руках, с бутылкой водки в руках. Я водки не пью, говорит Суглобов, у меня от нее лихорадка, а с фаршем что хочешь, то и делай. Бессмысленный человек, ему только бы и пить водку, а он не пьет, подумал я с удивлением и горечью. Кому же это ты комнату отдал? Как кому, соседям, говорит он, и я спросил: у них дети, что ли, может, им и фарш отдать? И долго я еще стоял, переминаясь с ноги на ногу, с фаршем в руках, не ведая, как отделаться от всего этого, от голоса, от хлебных крошек на столе, от конфет, от водки. Суглобов рассказывает: дрянная у меня жизнь, это, видишь ли, сволочей много, один недавно в бане показывал, что у него на заднице только одна половинка, хе-хе, как я смеялся, но взяли же моду, один моряк, на речном флоте он где-то, так он как из рейса приходит, сразу ко мне тащится с девками и пьют тут, и он их по очереди вот на этом диване раздевает, а мне на кой ляд все это нужно, разве это не дурной для меня пример?

А ты еще о своей нравственности печешься?

А как же!

В совершенстве знаешь, что делать и кто виноват?

Мудростью я остальных уже вряд ли превзойду, потому что еще в школе был самый отстающий, но я теперь даже стал молдавский язык учить для оригинальности избранного поприща бытия, хотя это и скуки ради тоже, но я тебе честно скажу, если бы тот моряк не ходил ко мне с девками, я бы лучше сознавал, что живу не зря, не мучился бы столь бесцельно.

И я сажусь пить водку, и постепенно оторопь проходит, я чувствую себя свободнее, мне уже проще с бедным недоумком. Я прошу его сказать что-нибудь на молдавском. Я говорю ему: я тебе оставляю фарш, это решение окончательное и обжалованию не подлежит, - оставляй, говорит он, - ты его съешь, говорю я, - посмотрим, отвечает он, - а тут и смотреть нечего, возражаю я, он вкусный, и, не зная, что еще сказать, торжественно вручаю ему фарш, а он берет его и небрежно швыряет на диван, - э, кричу я, зачем же так швырять, это же мой подарок, я же тебе от всего сердца, - ничего, говорит он, пустяки, а я, не зная, что еще сказать, мотаю головой и пячусь к выходу, и понемногу складывается так, что меня уже нет в той жуткой комнате.

Суглобову никак оба дивана своей тщедушной персоной не занять, так что и нам с Верой достанется местечко.

- А тут не так уж скверно, - усмехается Вера, почти смеется, но, в общем-то, деланно, - ты зря меня пугал. Но навести порядок не помешало бы.

И оглядывается словно бы в поисках веника или тряпки какой.

- Брось, - сказал я, - мы не для этого сюда пришли.

- Это кто такая... - начал было Суглобов скучать, но я крикнул: тише, приемник, кажется, заговорил!

- Неправда, - возразил Суглобов, - это я говорю.

- Не обращай на него внимания, Вера.

Суглобов сел. Я покосился на второй диван. Он был ничем не хуже первого.

- Я строго борюсь за правду, - возвестил Суглобов. - Если приемник сломан, он и не заговорит...

- Мы тебя поняли, - перебил я.

- Когда папа сдох...

- Тебе достались две комнаты.

- А здесь еще одна комната есть? Хозяин, как вас, собственно, зовут?

- Давай присядем, Вера.

- Похоже, Макс, от тебя духами попахивает, дамским духом веет.

- Это бывает, Вера, бывает. Случается подобное.

- Такая твоя версия?

- Кто-то с балкона плеснул. Какая-нибудь дурочка.

Суглобов со смеху покатился, только что не лопнул, ведь он всегда считал меня непревзойденным шутником.

- Знаешь, Макс, ты со мной особо не стесняйся. Никаких обязанностей на мой счет ты не брал, и никаких прав на тебя у меня нет.

- Это сцена ревности?

- По сути, нас ничто не связывает. Ты свободный человек.

- Только ты одна мне и нужна.

И стал ее совсем не скучно целовать, в лицо и в шею.

- Гаси свет! - крикнул.

Суглобов свет погасил, вздохнув при этом печально; рухнул он снова на диван и быстро затих.

Вера шепнула:

- Ты напрасно это сделал. Неудобно все же. Что подумает о нас этот человек?

Я попытался вообразить мысли Суглобова. Какая каша! Он всегда был козлом отпущения.

Тут я повалил Веру на диван, ветхий, до жути неуютный диван, доставшийся нам в награду за наше вторжение, и она негромко крякнула, почувствовав нежность, с какой я ее свалил. Или сказала она что-то вроде эх! - и немного развеселилась, оттаяла сердцем, сообразив, очевидно, что мыслям Суглобова не стоит придавать большого значения и что в его комнате нам будет совсем не хуже, чем в парке на скамье. Или отчасти даже забылась она, забыла, где мы находимся, и только обо мне сейчас помнила, но сердце-то ее, так или иначе, оттаяло, я чувствовал это, жарко к ней приникая, бурно к ней пристраиваясь. Радостно мне было целовать ее грудь и вообще к ней тесниться. А она млела. Но никак не удавалось мне сорвать с нее трусики, она их крепко держала ногами или живот надувала, а над моими безуспешными потугами она, слышал я, смеялась. И только мне в этой бесславной войне с ее исподним удавалось отвоевать кое-какую позицию, она тотчас отталкивала меня, даже резко, можно сказать, грубо, и я даже в темноте видел, какое у нее при этом строгое и принципиальное лицо.

- Ну почему, черт возьми, почему? - бился и тосковал я.

- Нельзя.

А что там у нее такое, там, под трусиками, что нельзя? Очень неубедительно, недостоверно аргументировала она. Для чего эта женщина хочет внушить мне, что нельзя, когда как раз можно, даже нужно, когда все именно так и устроено, чтобы было можно и нужно? Я начал терять терпение. Потерял голову.

- Сейчас возьму нож, - сказал я, - резать буду эту проклятую резинку!

- А дальше что?

- Увидишь тогда, узнаешь меня!

- Ты еще совсем ребенок, совсем как дитя.

- У меня ножа нет, - внезапно говорит из темноты Суглобов.

- А где твой нож? В хозяйстве нож быть должен.

- Потерял на днях. Да и какое к черту у меня хозяйство? С тех пор как папа сдох...

- Потом про папу, - сказал я.

- А что, очень крепкая резинка? Ты зубами попробуй.

Вера возмущается:

- Ну, все, с меня хватит. Я так не могу! Ужасно! Какая-то карикатура!

Подпрыгнула, свет включила, дрожит вся в гневе своем. Я не успел даже на спину перевалиться, лежал, пуская слюни в подушку. Но в растерянности я пребывал недолго, тоже подпрыгнул. И Суглобов тоже, но позже всех.

- Ты, Вера, не уходи, не надо.

У меня все плыло перед глазами. Вера рыскала по комнате в поисках пальто, а я уже держал его в руках. Она не сразу заметила; заметив, растопырила руки, ожидая, что я подскочу, как швейцар какой-нибудь, как галантный кавалер. Не тут-то было.