- А почему ты не допускаешь, что я по той же причине не сочинила вообще ни одного стихотворения?

Я склонил голову на ее плечо, дивясь ее разуму и находчивости. Я почти верил, что она понимает глубокий смысл сказанного ею. Она сказала: а ты такой способный и талантливый, что для тебя пустяком было бы стать настоящим поэтом.

Ее вторая реплика разительно противоречила первой, и я был готов ответить взрывом негодования, но вовремя заметил слезы в ее глазах и смягчился. Разрумянившись, мечтательно глядя в окно, она говорила, как в бреду: ты такой способный, это все говорят, ты такой талантливый, это любой подтвердит, и я совсем не ощущаю жизнь с тобой как бремя, и если на нашу долю все-таки выпадут испытания, если мне все-таки придется туго, я - я в этом свято убеждена - сумею достойно пронести свой крест, я все стерплю, и ты всегда будешь чувствовать мою поддержку.

Она не шутила. Она улыбалась, но отнюдь не шутила. Блаженная улыбка блуждала по ее лицу. Слезы стояли в глазах. Я не мог быть неприветлив и холоден с ней в такую минуту. Она излагала свою программу, потому что все предусмотрела. Она верила, что мы оба родились под счастливой звездой; но если грянет лихая година и на ее плечи ляжет особая ответственность, она не спасует. Вера в мой талант укрепляла ее решимость, а начальник отдела Худой, по доходившим до меня слухам, уже не раз давал повод думать, что он самого высокого мнения о моих способностях. Со своей стороны, я никогда не сомневался, что, имея дело с начальником отдела Худым, я имею дело с великим человеком. Я вдруг почувствовал, как тесен наш круг и что мне в нем уютно. Я осыпал милую головку жены поцелуями.

Но меня ждали дела и неприятности. Я вышел. У подъезда потирал озябшие руки и пританцовывал на выпавшем за ночь снегу молодой человек, и как-то он очень уж страшно мне не понравился. Мне почудилось в нем сходство с Верой. Могу ли я отказать своему взгляду в наметанности? Это ее родственник. Нет, мне не показалось. Скорее всего, это ее брат. Я не берусь объяснить, в чем тут дело, но не понравился, ужасно не понравился мне взгляд, каким этот молодчик время от времени поглядывал на мрачный провал подъезда, на окна дома, быстрый, внимательный, оценивающий взгляд, его лицо не понравилось мне, холодное, отчужденное, жестокое. А есть только одна причина, по которой брат Веры мог очутиться возле моего жилища. Пальто! Тревога закралась в мое сердце.

Я даже несколько замешкался у выхода, словно запутался в невидимых сетях, потрепетал, словно пойманная рыбка. Так что же - уже началось? Они обложили меня как зверя? Теперь и у меня все как в жизни Никиты? Но почему? Как? Из чего? Из чего могло начаться такое? Я поспешил к трамвайной остановке, держись непринужденно, шептал мне внутренний голос. Тот человек не пошел за мной.

Ну а вдруг случилось так, что Вера этой ночью замерзла и ее труп лежит сейчас в морге? Стоит ли мне держаться с достоинством, следуя наставлениям внутреннего голоса? Одно дело, когда совесть чиста, и совсем другое, когда ты виновен в чьей-то гибели. Не втянуть ли, пока не поздно, голову в плечи, чтобы не выглядеть смешным потом, когда тебя, этакого вальяжного, грубо возьмут за шиворот? Вдруг уже допросили Суглобова, и он показал, под присягой или как там это делается, что я отнял у девушки пальто? И меня ищут?

Ерунда! Как могло бы это случиться? с какой стати ей замерзать? Сегодня вдвое холодней, а я пойду в одном пиджаке и - выживу.

А если с собой покончила? В записке настрочила, что я на ее невинность покушался, пальто у нее отобрал и жить ей в таких условиях не под силу. Нет, и это чепуха!

Нехорошее чувство переполняло мою душу. Не знаю, на кого кстати было бы обрушить его. Я и о себе думал нехорошо. Оглядел пассажиров трамвая редколесье да и только. Уныние, как после стихийного бедствия. Унылый народ. Унылый край. Странно, что в это морозное воскресное утро всего лишь два с половиной человечка едут в трамвае, две старушки, одна из них заглянула мне в глаза. За мутным стеклом, отделявшим кабинку водителя от салона, маячила темная голова мастера, чье мастерство несло нас по гладким ручейкам рельс. Отделенная от меня, от старушек, от половинки человека, ехавшей вместе с нами, на редкость обособленная, самостоятельная голова. Я долго не мог сообразить, что значит эта половинка, это был сверток, похожий на мой, я думал, что в нем ребенок. Старушке, заглянувшей мне в глаза, я ответил вопросительным взглядом, и она поспешно отвернулась.

Я сошел близко от дома Веры. 11 часов. Слабость в коленках.

Там, как это иногда бывает, были две входные двери, разделенные узким промежутком, и обращенная на улицу была все равно что окно, так что когда Вера открыла первую, мы сразу увидели друг друга. В руках она держала кисть и на ходу смешивала краски на дощечке, лицо у нее было сосредоточенное. Господи, жива, невредима. Стало быть, она с утра пораньше упражняется в живописи, и я, войдя в комнату, увижу плоды ее творчества. Лицо у нее сделалось внезапно словно каменное. И она взмахнула рукой, показывая мне, что я должен немедленно удалиться. Кисть, палитра, мольберт. Рука творца. Я поднял повыше сверток, чтобы она его разглядела, и глазами изобразил, что меня привели сюда цели в высшей степени безвредные и даже полезные, а она повторила своей выразительный, но неуместный - ведь речь шла уже только о пальто, ей принадлежащем, не более, - жест, и захлопнула дверь. Я остался с носом.

Я побрел куда глаза глядят, шел, устало перебирая ногами, но это не могло долго продолжаться, идти куда глаза глядят - какой в этом смысл? И я вернулся к ее дому. Она мстит мне? Она задумала унизить меня, а то и вообще сжить со свету?

В двух шагах от ее дома заброшенная церквушка, на разбитых ступенях играют дети. Я выбрал толстого розовощекого мальчика, рожденного в этот мир кистью Рубенса, подозвал его - чего ты хочешь? что тебе подарить? Он не предвидел, что я явлюсь ему добрым волшебником, не подготовился заблаговременно и теперь сильно путался в своих желаниях, излагал их весьма противоречиво. Мы сторговались на пятидесяти копейках, он брался за эту сумму выполнить мое поручение. Я вручил ему сверток, и он бодро зашагал к застекленной двери. Вот он уже почти у цели (и пошел жидкий снег). Я вижу, как он барабанит в дверь, а дети, его сверстники, с которыми он несколько минут назад самозабвенно предавался играм на ступенях заброшенной церкви, уже, кажется, забыли о нем и не обращали внимания на меня (пошел жидкий снег, и они метались в нем, как угорелые, как язычники, отправляющие свой дикий ритуал). Розовощекий старается, и я с симпатией думаю о нем. А он уже, может быть, говорит молодой красивой женщине, которая что-то против меня замыслила, говорит мальчик, которому я посулил пятьдесят копеек: тетя, возьмите пальто, пожалуйста, его вам дядя передал. Просит тетю, как если бы Лазаря поет. Бог ты мой, да если вся эта история выплывет наружу, если начальник отдела Худой узнает, если Валюха узнает, если папа ее узнает... Все полетит в тартарары! Тетя, возьмите, пожалуйста, пальто. Дядя вовсе не собирался вас насиловать, дядя не вам, а только что трусам вашим угрожал ножом, да и то в шутку, и пальто он ваше присвоить совсем не думал. Я испытываю, пожалуй, нечто подобное чувствам Никиты, когда он в огромном и светлом (там потолок, помнится мне, из стекла) зале почтамта читал в уведомлении: "Ответ вам даст местное управление", и потом, когда в нетерпении своем, от нежелания или неспособности выждать, получить соответствующие указания явиться туда-то и тогда-то, помчался в местное управление поторопить его с ответом, а там дежурный, после звонков в разные инстанции, несколько свысока, но и беззлобно ответил ему, что нужно дождаться соответствующих указаний, и когда он узнал, что в его отсутствие приходил легавый и расспрашивал о нем соседей, когда он понял, что его тайные помыслы стали явными и теперь он как бы у всех на виду, и когда его вызвали наконец в управление и в управлении седоглавый полковник кричал: молчать! Или что-то в подобном роде. Никита толком и выразить ничего не успел. Эх, была бы моя воля, эх, в прежние времена мы с вами не так бы разговаривали, юноша, кричал полковник. А может, и не полковник вовсе; в штатском был. Этот штатский, вволю накричавшись, поручил закончить дело сержанту, т. е. человеку как раз в форме и действительно с сержантскими знаками отличия, и сержант все сокрушался и изумлялся, говорил: вот вы тут пишете: "... поскольку, как я все больше убеждаюсь, наше государство не нуждается в моих творческих возможностях, откровенно пренебрегая ими, я прошу выдать мне разрешение на выезд. Согласен выехать во Вьетнам или в Анголу, где, участвуя в военных действиях на стороне прогрессивных сил, сумею, очевидно, принести пользу, но если вы сочтете, что Вьетнам с Анголой обойдутся без меня, так отправляйте в Париж, Мадрид или в любую другую столицу Европы. Как поступили бы Тютчев или, например, Достоевский, окажись они на моем месте? Уверен, они поступили бы точно так же..."