«Маврокордато?»

«Да?»

«Я…»

«Ну?»

«Я бы предпочел остаться здесь, с вами».

«Знаю».

После долгого путешествия, в ходе которого я сперва летел на самолетах, несколько раз пересаживаясь на все более маленьких и убогих аэродромах, потом ехал на автобусах, а когда на них уже нельзя было ехать, потому что дальше не было никаких дорог, целыми днями трясся на спине мула и наконец шел пешком, я добрался до пустынного и каменистого высокогорного плато.

Мой проводник остановился, мы сбросили рюкзаки, обернулись и, выпустив из легких воздух, посмотрели назад. Там внизу раскрывалась панорама во всю ширь горизонта: необъятные пыльные равнины, тенистые зеленые оазисы, дымка тумана вдалеке, круглящаяся земля.

Мы видели, бесконечно далеко, что-то вроде городов, серебрящихся на солнце. Мы видели изгиб разветвляющейся спокойной реки, склон бурого холма, который полого поднимался к нам, и, наконец, сверху, как если бы здесь имел место какой-то световой фокус, – нас самих.

Мы опять повернулись, взвалили рюкзаки на спины и продолжили свой путь. Здесь на плато уже не было никаких деревьев, они остались внизу, в долине. Я жевал горбушку хлеба, которую случайно отыскал в своем рюкзаке.

Вдоль тропинки все еще попадались цветущие одуванчики, отвратительный ветер дул мне в лицо. Мне приходилось все время сопротивляться ему, иначе я вообще не мог бы продвигаться вперед. Семена одуванчиков кружились в воздухе вокруг нас, как стайки насекомых.

Сперва, увидев гору, я почувствовал себя усталым и разбитым, бессильным, как маленький ребенок, но постарался, чтобы по мне это не было заметно. Мне то и дело приходилось делать паузы, дорога слишком круто поднималась вверх, я сначала потел, потом меня охватывал озноб, потом опять выступал пот. Я понемногу ел яблоки из своего рюкзака. Через пару дней я к этому привык.

Дорога все время шла в гору, выше и выше, порой я думал, что вот сейчас, наконец, мы начнем спускаться, но это всегда оказывался только перевал, до которого нужно добраться и потом его миновать; тропинка к следующему, еще более высокому перевалу сперва круто ныряла вниз и потому идущий всегда ошибался – на самом деле мы постоянно двигались только вверх.

Камни на дне высохшего русла реки, по которому мы шли, были плоскими и гладко отшлифованными. Я поднял один, нес его некоторое время, но потом бросил – уж чего-чего, а камней здесь хватало.

Небо над нами имело оттенок такой густой синевы, какой я еще никогда не видел. В этом небе висели два малых облачка, они были совершенными; и в качестве абсолютно совершенных облаков они парили – без всякой ассоциативной связи, как мне показалось, – над землей.

Слева над плато нависала удручающе мощная гора, вокруг которой мы и должны были обойти. Гора походила на застывшую много тысячелетий назад массу лавы, она словно принуждала взглянуть вверх, засасывала мой взгляд, хотя я бы предпочел отвести его в сторону.

Там наверху – а я мог смотреть туда, только прикрыв глаза рукой, сквозь растопыренные пальцы, – сияла пугающая, мертвая белизна вечных снегов. Выше нас простирались целые ледяные пустыни, черно-серые и круто уходящие вверх; там царил воздух, еще более разреженный, чем здесь, холод был еще более пронизывающим и неумолимым, хотя и светило солнце. Все вокруг нас выглядело как в стране Мордор.[43]

Дорога петляла мимо темно-красных монастырей, прилепившихся к белесым горным склонам, монастырей, в которых давно уже никто не жил и которые теперь безмятежно наслаждались покоем в лучах послеполуденного солнца.

Я обмотал тряпками лицо вокруг рта и носа, пришлось защитить повязкой даже глаза, и прорезал в ткани много мелких дырочек, сквозь которые мог смотреть. Солнечных очков у меня не было, а меня предупредили, что здесь, наверху, у человека может произойти отслоение сетчатки, если не обвязать всю голову платком, оставив лишь крошечные прорези для глаз.

Чтобы уберечь уши от ветра, я еще дополнительно обмотал голову шерстяным шарфом, скрепив его под подбородком булавками, которыми раньше были подколоты внизу мои брюки.

Проводник отматывал для нас длинные полосы с войлочного рулона, который он тащил на спине, помимо своего рюкзака. Чем выше мы поднимались, тем больше кусков от рулона он отрезал, на одном из привалов мы обмотали себе икры, предплечья и бедра теплым светло-серым войлоком.

Для закрепления больших лоскутов мы использовали узкие полоски войлока. Позже, когда мы поднялись намного выше, нам пришлось утеплить и верхнюю часть туловища; мы сделали себе что-то вроде простых удлиненных безрукавок и подпоясались тонкими войлочными кушаками. Я находил, что это смотрится неплохо.

Периодически из заброшенных монастырских деревень нам навстречу выбегали с тявканьем и визгом завшивевшие грязные собаки. Они преследовали нас, а мы отгоняли их камнями.

Еще внизу, в долине, я срезал для себя длинную палку, на которую теперь опирался. Злобные, одичавшие псы никогда не осмеливались приблизиться к нам настолько, чтобы оказаться в пределах ее досягаемости. Я приобрел привычку на ходу описывать этой палкой круги в воздухе перед моими ногами.

Вечером мой проводник соорудил палатку из звериных шкур. Он приготовил для нас на газовой плитке немного чая с молоком, и мы вскоре после наступления темноты устроились на ночлег в только что построенном защитном убежище. Снаружи завывал ветер. Мы же укрылись парой старых, кусачих шерстяных одеял и фетром, рулон которого всегда по вечерам разматывали; мы сразу заснули и спали глубоко, без всяких сновидений, до самого восхода солнца, а потом снова тронулись в путь.

Мои ботинки от Берлути постепенно разваливались, еще пару недель они, может, и выдержали бы, но потом неизбежно должен был наступить конец. В подметке левого ботинка уже протерлась дыра. Большим пальцем ноги я чувствовал камни, а маленькие частички гравия при ходьбе проникали сквозь дырку внутрь. Правый ботинок на носке совсем разлезся по шву, кусок обтрепавшейся по краю кожи уродливо топорщился.

Так, значит, лучшие ботинки в мире не могут выдержать даже месяца в горах, подумал я; и тут мне снова вспомнился Кристофер, то, как в комнате, где он умирал, я повернул эти самые ботинки носками к стене, – но когда я попытался представить себе лицо Кристофера, я, как ни старался, уже не смог его увидеть.

По совету проводника я начал вечерами, незадолго до отхода ко сну, мастерить для себя новую обувь: зажав между двух плоских камней три полосы фетра, которым предварительно придал форму подметок, я колотил по ним другим камнем, а потом прошил все три слоя по ранту с помощью костяной иглы, которую проводник мне одолжил. Он сказал, что фетр годится для всего; в сущности, чтобы выжить здесь, наверху, человеку и не нужно ничего, кроме фетра.

Мы с каждым днем все больше обрастали грязью, только дважды нам попадались небольшие ручьи, тогда я раздевался догола и мылся в ледяной воде. Мы наполнили наши походные фляги чистой водой, у проводника была еще канистра для бензина из белого пластика, которую он носил на спине во время переходов, а теперь, у ручья, опустил горлышком под воду и подождал, пока она наполнится доверху.

Грязь и пыль придавали нам и нашим одеяниям все более безобразный вид, как будто по мере подъема в гору мы постепенно покрывались какой-то коростой. Мне казалось, что на наших телах мало-помалу нарастает слой лака, как если бы мы были полотнами старых мастеров – картинами, которые на протяжении столетий столько раз реставрировали, что оригинал уже невозможно ни распознать, ни даже вспомнить.

Наши губы потрескались, и уголки рта болели; я научился не проводить кончиком языка по пересохшим губам, потому что от этого становилось еще хуже; слюна тотчас высыхала, и хотя я больше не облизывал губ, вокруг рта образовались большие волдыри.