Как ни странно, имеется некий специфический контекст, в котором все эти разнородные элементы объединены. Это большой сайт в Интернете под названием «Alamut», поддерживаемый голландским скульптором и дизайнером Паулем Перри. По моей гипотезе, Крахт должен быть хорошо знаком либо с самим этим сайтом, либо с его основной теоретической частью, работой автора, пишущего под псевдонимом Хаким Бей (уроженца Канады, мусульманина Питера Ламбурна Уилсона), «Временная Автономная Зона», которая в свое время публиковалась в «Спексе» (7/1992). В этой работе, манифесте «онтологического анархизма» и «поэтического терроризма», восходящих к идеям Делёза и Гваттари (в частности, к концепции «номадизма» – Хаким Бей говорит о «психическом номадизме»), а также студенческого движения 1968 г., прослеживается история анархизма, который, по мнению Хакима Бея, начался именно с ассасинов (и пиратов), тогда как дадаистская республика, созданная Д’Аннунцио в Фиуме, была «последней пиратской утопией и, быть может, первой современной TAZ [Временной Автономной Зоной]». (Типичные примеры современных TAZ – «Парижские волнения 1968 г.», «американские контркультурные коммуны») Цель создания свободных автономных зон – подрыв господствующей политической и интеллектуальной системы, «информационная война», удовлетворение «свободной религиозной потребности во вторжении чудесного в обыденное». Согласно материалам об ассасинах, содержащимся на этом сайте (меня в данном случае интересует даже не столько подлинная история секты, сколько отношение к ней сторонников теории TAZ), создателю секты Хасану-и-Саббаху принадлежало следующее высказывание: «Ничто не подлинно, все дозволено». Руководители секты – сообщество ученых и интеллектуалов; «для них внешность всего – это внутреннее… Но двери в сад [имитирующий рай] камуфлируются терроризмом, зеркалами, слухами об убийствах, обманками, легендами» (вспомним рассуждения о «внешнем» и «внутреннем» в романе Крахта, алхимические манипуляции Маврокордато, фокус с отражающимся в себе самом телевизоре, помощь румына иранской революции); у ассасинов – черное знамя (а Маврокордато угощает героя романа черной пищей, сам носит черную или «ежевичного цвета» одежду); их религиозная система «представляет собой удивительный синтез монотеизма, греческой философии, элементов персидской религии и индуистского мистицизма» (это тоже согласуется с рассуждениями Маврокордато о некоем персонаже, Александре Великом, рождающемся на протяжении веков в разных обличьях, и о прародине ариев Агартиде, с описанием ледяной свастики на склоне горы Кайлаш, ибо свастика в оккультизме иногда выступает как символ единой мировой религии). В общем, я хочу сказать, что Маврокордато предстает в романе как некий преемник создателя секты ассасинов, а герой романа – как повинующийся ему, обманутый им, лишенный собственной личности рядовой «страж» – «пустая чаша».

Но экзотические поклонники ассасинов – просто одна из многочисленных разновидностей современной лево-анархистской культуры. Мне кажется, что Крахта вообще серьезно интересует связь между современным обществом лишенных индивидуальности «потребителей» и возникновением подобных течений. Косвенное подтверждение тому – тот факт, что в интервью для московских «Известий» Крахт назвал в качестве самого значимого кинематографического события последних лет американский фильм режиссера Дэвида Финчера «Бойцовский клуб» (1999), посвященный именно этой теме. В «1979», кстати, упоминаются и последовательные террористы – участвующие в тегеранской демонстрации сторонники «банды Баадера-Майнхоф».

Немецкими критиками было подмечено (см., например, в немецком Интернете сайт, посвященный книге: Florian Illies, Generation Golf, и статью: Ralph Hauselle, Alles so sch?n bunt hier.?ber Pop, Hotels und Zeichensysteme), что поколение Крахта, «поколение Гольф» (молодые люди, которым было по десять – двенадцать лет к моменту начала войны в Персидском заливе), – это люди, разочаровавшиеся в левацких идеях своих отцов-«шестидесятников». Сам Крахт некоторое время сотрудничал в журнале «Tempo» (до его закрытия), который подчеркивал свою дистанцированность от «поколения 1968 года». Что касается друга Крахта Бессинга, то, когда в одном интервью его спросили, каковы его политические взгляды, он ответил: «Вокруг меня [в ранней юности. – Т. Б.] давление, принуждавшее постоянно принимать сторону левых, было столь сильным, что я воспринимал его как террор. Бессмысленный террор. К счастью, все это внезапно прекратилось» (Interview mit Joachim Bessing von Nikolaus Till Stemmer, 30.11.2000, Internet).

Во второй части романа речь идет о том, как утопия, которой отчасти руководствуется рассказчик (в приложении к нему это есть утопия персонального религиозного самосовершенствования, используемая в своих целях анархистами), терпит крах и ставит его на грань физической гибели и личностного распада при столкновении с современной развитой идеологией тоталитарного государства. Реалии китайской истории и жизни в лагерях Крахт, опять-таки, описывает с превосходным знанием конкретики.[57] Дело происходит в пост-маоцзэдуновском Китае. В 1979 г. Дэн Сяопин выдвинул развернутую программу модернизации страны при сохранении коммунистической идеологии, руководящей роли КПК и диктатуры пролетариата. По Крахту, такого рода модернизация ничего не меняет в кошмарной действительности тоталитарного общества.

Изощренно лицемерная «система перевоспитания» направлена на то, чтобы даже лучшие качества жертв такого общества – их трудолюбие, терпение, готовность к самопожертвованию – шли на пользу живущей за счет этих жертв государственной элите. Такой подход действует и на рассказчика, который привыкает к любым ужасам и для которого чтение цитатника Мао становится каждодневной потребностью, и на его друга Лю, в свободное время выпиливающего из дерева фигурку великого председателя. Упоминаемый в романе Лэй Фэн, китайская ипостась советских героев-комсомольцев и немецкого Хорста Весселя, – реально существующий и по сию пору пропагандистский образ. Живучесть этого образа в современном Китае, где он выполняет «модернизированную» функцию покровителя мелких частных предпринимателей (в Интернете за последние два года появились два сайта, посвященных Лэй Фэну и поддерживаемых китайскими мемориальными музеями этого народного героя), свидетельствует о сохранности на данный момент времени описанной Крахтом идеологической системы.

Мотив тоталитаристской угрозы просматривается и в сцене тегеранской демонстрации, где отдельные группы студентов несут транспаранты с именами Мао Цзэдуна и Пол Пота, и в эпизоде посещения героем немецкого посольства, когда вице-консул говорит, что стыдится каждого дня прожитой им жизни потому, что его отец расстреливал евреев. В этой связи вспоминается рассуждение другого молодого автора, француза Мориса Дантека, из его романа «Корни зла» (1995): непомерное стремление к (само)совершенствованию – один из путей, ведущих к тоталитарному обществу.

Вернемся еще раз к вопросу о политических (или культурологических) взглядах участников «поп-культурного квинтета». В уже упоминавшемся интервью Иоахима Бессинга последний дает очень любопытные разъяснения по поводу смысла книги «Tristesse Royale»: «Максимальный вклад, который я могу внести в политику, – сама эта книга; но сие не обязательно означает, что я в состоянии объяснить, какие именно высказанные в ней вещи считаю имеющими отношение к политике… Эта книга должна была стать своего рода зеркалом, отражением поверхности… Я хотел бы, чтобы меня как писателя принимали всерьез». Когда же его спросили, какие произведения современной литературы для него наиболее интересны, он сказал, что «Гламорама» Брета Истона Эллиса, «Элементарные частицы» Мишеля Уэльбека и «Tristesse Royale» в его представлении образуют единый дискурсивный текст: «Все три показывают, как то, что еще может приносить человеку счастье – секс, любовь, природа и т. д., – становится объектом спекуляции, превращаясь в образы-картинки (Bilder). Эти картинки – гламурные и недостижимые (наподобие образа Изабеллы Росселлини в „Faserland’е“ или постера с изображением Германии в „1979“? – Т. Б.); они держат его [человека] в плену, как выращиваемую в клетке шиншиллу. Те миры, которые даны нам для самореализации, в действительности оказываются не чем иным, как кастрированными мирами, внутри которых человек полностью себя гробит». В романе «1979», похоже, идеология и утопия изображаются как равно опасные для человека феномены (или как две стороны одного феномена «коллективизации индивидуализма»)…