Прошу…

Молчит, потупив взгляд. Немая, безумно тяжелая, долгая пауза.

Внезапно дрогнул — глаза в глаза, но лишь на миг, отвернулся.

Встал с кровати, и, не оборачиваясь, шаги по комнате, к стулу — стянуть, взять брюки и одеть на себя. Еще миг — и схватил рубашку…

— Ты куда?

Застыл, словно вор. Молчит, не шевелясь и не дыша. Но еще сомнения — и поддается. Шумный выдох.

Глаза то на меня, то резко куда-то в сторону.

— Ты и есть та… Виктория, да?

Киваю головой, но потом поддаюсь его безучастию взгляда, озвучиваю вслух:

— Да.

Коротко качнул головой, подтверждая свои какие-то мысли. И вмиг вновь продолжил застегивать пуговицы.

— Мне надо всё обдумать, обмозговать. И когда что-то решу, я свяжусь с тобой.

— А сейчас… что?

Взор на меня.

Вздыхает.

— Одевайся, проведу. Такси вызову. Мне надо побыть одному. Я позвоню…

Короткие сомнения, перебирая мысли о том, следовало ли так слепо доверять тому, кого, по сути, не знаю…

Хотя, тяжелый вздох.

Встаю, поддаюсь его зрительному напору.

Пройтись, схватить свое платье — одеть. Шаги в коридор.

… плевать. На всё… плевать. Устала я бежать, пятиться… и оглядываться.

Будь, что будет,

… даже если жертвой паду я, вместо этой твари, Кандыбы. Даже если я…

Все же, какая-никакая, — но свобода. Куда лучше такой исход, чем заточение нигде и всюду: без правдивого прошлого; толкового, искреннего настоящего… и светлого, прозрачного будущего.

Будь, что будет.

Будь,

что будет…

Долго от него не было вестей.

Долго… слишком долго, как по мне. Больше месяца прошло, а о нем — ни слуха, ни духа.

И сердце… так предательски щемило. Я корила себя за свою странную откровенность, глупую, безумную просьбу. Единственный, кто был дорог, кто растопил сердце, теперь исчез. И почему?

Как бы не было смешно и грустно одновременно, опять тому вина — мое прошлое, мои раны… и слабости.

Идиотка.

С лязгом швырнуть на стол карточки пациентов и пройтись по ординаторской.

Звонить ему не решаюсь. Более того, все больше склоняюсь к мысли, что надо бы вообще порвать со всем этим. Поставить точку, даже если больно и безумно не хочется.

Вычеркнуть, удалить его номер — и жить… так, словно никогда и не было. Его не было, моего Клёмина…

— Дочка, что опять? — заметил, подошел ближе. Не видела, когда успел зайти сюда Котов.

Обнимает, прижимает к себе, целует в висок.

Черт, не хотелось бы тревожить его отцовские чувства, ранить доброе сердце. Однако… врать и того противнее.

— Всё хорошо, пап. Переживу, — печально улыбаюсь, глядя в глаза. — И не такое переживалось…. а то… такие глупости.

Ласково улыбнулся, потрепал вдруг за волосы на макушке, как любил это делать мне еще в детстве.

Смолчал, лишь тяжело выдохнув.

Вырываюсь из объятий, отступаю шаг в сторону — поддается.

— Готова к дежурству? — улыбнулся.

— Да что к нему готовиться? — смеюсь. — Подушка одна для всех и всегда начеку.

Закачал головой.

— Остаться мне, может? Только матери позвоню.

— Нет, нет, — живо качаю головой, обнимаю его и силой уже толкаю к выходу. — Не стоит. Все под контролем.

— Подожди, сумку забыл, — хохочет. — Но если что… звони, — пытается состроить хмурый, серьезный вид.

Еще сильнее улыбаюсь.

— Пап, здесь столько народу, а еще Данил, Лиля и Ленка. Я найду, кому поплакаться.

— О, ну да, Данил. Как же я забыл?

Смеюсь.

Разворот — и, поцеловав меня в макушку, уходит прочь.

Данил, мой одногруппник. Папа думает, что он для меня бесценный друг — а я и не пытаюсь убедить в обратном, развеять миф.

Единственный, с кем, действительно, нормально общаюсь, что не говорите, это — Ленка.

И пусть я целиком не принимаю ее эту фривольность в отношениях полов и прочие, порой до дрожи бесящие, глупости, точки зрения на мир, однако… меня не на шутку подкупает ее искренность в общении со мной. А потому и введусь. А потому и… поддаюсь на эту дружбу.

Хотя… естественно, про Клёмина я ничего ей никогда не рассказывала. Наше общение, по правде, носит односторонний характер: она выдает всё, как на духу; а я — сплошная закрытая книга (но это не только для нее, нет, — для всех), просто, проявляю к ней дружескую симпатию и отчасти понимание, тепло. Делюсь… глупостями и мелочами. Несерьезными, но искренними и, порой, душетерзающими.

Стук в дверь, чисто формальный, и тут же завалилась внутрь Вышегородцева.

— Видела, батя свалил?

Улыбаюсь.

— Да, папа уехал. А ты что… пакостить собралась?

— Да какие пакости? Чай хочу попить. Или лучше кофе.

— Со сгущенкой.

— Ага, — кивает головой, радостно улыбаясь. — С ней, родимой.

— Печенье будешь? — потянулась я к верхней полке над раковиной.

— С чем?

— Не знаю, но, вроде…. с шоколадными крошками и еще какой-то фигней. Травой, — хохочу.

— В смысле? — живо кидается ко мне и взгляд через плечо.

— Да, ваниль, наверно, — смеюсь. — А тебе бы только что запрещенное.

Обмерла та, опустила стыдливо взгляд.

— Не, после того случая — не.

Тяжело сглотнула я слюну, кольнуло в сердце. Черт, и надо было ей и себе обо всем напомнить?

Разворот к, наконец-то застывшему после отчаянного бурления, чайнику.

Разлить кипяток по чашкам, заставляя коричневые точки растворимого кофе заплясать, закружиться в танце. Взять ложку — и добавить света, расколачивая притаившееся сгущенное молоко.

— Держи, — протянула подруге напиток. Поддалась: айкая, ойкая от ожогов, все же справляется с задачей.

Взяла и я свою чашку. Грубый, большой, превозмогая боль, горько-сладкий глоток садомазохиста — и выдох. Прогнать прошлое, прогнать воспоминания — и снова наощупь попятиться в будущее.

— Так что там с печеньем? — улыбнулась Ленка.

— Бери, — киваю в сторону, себе за спину.

Все еще стою около стола, облокотившись на него.

— А ты?

— Да неохота… Вообще, последнее время…

И вдруг звонок. Запиликал телефон. Живо отставить чашку.

— Прости, — ныряю в карман и достаю аппарат; на автомате, мимолетом всматриваюсь в дисплей, и уже чуть не приняла вызов, как внезапно обмерла, пришпиленная увиденным.

— Кто там? — заметила, тут же кинулась ко мне Вышегородцева и уставилась на белые буквы на черном фоне. — Клёмин?

Поморщилась я от происходящего. Еще вдох — и принять звонок.

— Да, слушаю? — резвые шаги на выход, бесцеремонно бросая ни с чем свою любопытную ворону. По лестнице — во двор, в сторону сада.

— Ты где сейчас?

Обмерла. Короткие сомнения — и отзываюсь:

— На работе. Сегодня дежурю.

— Всё в той же больнице?

— Ну, да.

— Сейчас приеду.

— В смысле?

Да только… вместо ответа — гудки…

Чертов гад…

Погрузить руки в карманы халата (вместе с телефоном) и замереть. Взгляд около — по, утопающему в полумраке, скверу. Скривиться от негодования, цыкнуть.

Пройтись немного вперед — присесть на скамейку.

Вдох-выдох… потереть лицо ладонями, сгоняя волнение.

Что? Зачем? И что… ждет меня дальше?

В какой-то момент, я даже пожалела, что в такую прохладу решила его ждать на улице, да еще и без куртки. Около часа ходьбы по кругу, теребя, нервно всматриваясь то в телефон, (на время, или проверить пропущенность звонков или смс), то вдаль — ища среди темных силуэтов деревьев, фонарей и спящих машин, нечто… родное.

Безуспешно.

И наконец-то шум мотора. На территорию въехал автомобиль и замер на служебной парковке.

Стук дверью — вышел наружу.

Клёмин.

Прикипела я взглядом. Сердце тотчас защемило не так от радости, как от той тоски, что я так упорно все это время игнорировала по этому человеку.

Считанные метры — и застыл рядом.