Добромира послала на Подол отважного челядинца узнать от кого-нибудь о воеводе, расспросить людей и послушать, что говорят на вече. Посланный вернулся поздно и рассказал, что случилось: чего хотели киевские выборные, что говорил король и как он успокоил народ, но о воеводе не было ни слуху ни духу.

Людомира плакала и молилась целую ночь.

На следующее утро взошло прекрасное весеннее солнце и рассеяло туман, расстилавшийся над водою и лесами, но оно не развеяло тоски молодой девушки. Снова была разослана челядь по всему Киеву, и Люда ожидала вестей.

Киев начал оживляться. Со всех сторон тянулись вооруженные польские отряды, конные и пешие; одни уже въезжали на княжий двор, другие останавливались у Десятинной церкви, третьих отсылали на Красный двор, куда именно сегодня собирался отправиться на продолжительное время король Болеслав. Часть войск было велено разместить на Берестове и в прилегающих погостах[2] и деревнях.

Люда ни у кого не могла узнать об отце. Добромира давно ушла бы сама на разведку, но боялась оставить девушку под присмотром одних служанок. Она ждала, пока войска окончательно расквартируются.

Людомира продолжала смотреть через окно на дорогу и вдруг увидела Богну Брячиславовну. Девушка торопилась и шла, нагнув голову, так быстро, что служанка едва поспевала за нею. Поравнявшись с теремом воеводы, она, точно тень, проскольнула в калитку, вбежала в сени и исчезла. Еще момент — и она была в светлице Люды. Богна казалась испуганной, даже почти в отчаянии; по-видимому, она хотела что-то сказать, но не знала, с чего начать. Тревога эта была очевидна и для Люды.

— Что с тобою? — спросила она.

— Ничего… Я бежала к тебе… — Девушка осеклась.

— И что же? Ты знаешь что-нибудь об отце? Говори!

— Да, знаю, — отвечала та, глядя с состраданием на Люду, но все еще не произносила того, что знала.

Люда испытующе посмотрела на Богну.

— Он все еще на княжьем дворе?.. Ведь он туда поехал…

Богна бросилась на шею приятельнице и со слезами начала целовать ее.

— Да… поехал… но уже больше… не вернется, — пролепетала она.

Люда все еще не понимала, в чем дело.

— Почему не вернется?

Богна нежно поцеловала подругу.

— Не может… Мстислав отомстил ему… он умер…

Людомира залилась слезами. Когда обе настолько выплакались, что могли разговаривать, Богна рассказала толково, что случилось с воеводою с минуты его ареста. Обо всем этом поведал ее матери Путята, а мать послала уведомить о том Люду.

Через некоторое время после нервного потрясения Людомира призадумалась над своим сиротским положением; она перестала плакать, но перед ее глазами постоянно стоял отец, который ее так сильно любил, нежил и лелеял. Надо было отыскать хотя бы тело его и похоронить, но где искать? В какую сторону идти? От Богны она узнала, что его повесили в Дебрях. С тяжелыми мыслями, неподвижно сидела она долгое время, взор ее блуждал.

— Пойду искать его, — произнесла она как бы про себя.

— Куда ты пойдешь? — перепугалась Добромира. — Ведь Дебри велики…

— Верно, за княжьим двором… Туда пойду…

— Подожди до завтра… Пусть все успокоится… пусть войска и дружина разойдутся по квартирам, и тогда… Слышишь… опять бьют в котлы и литавры…

Но Люда как бы не слыхала предостережений Добромиры.

— Пойду… еще хоть раз увижу его… попрощаюсь с дорогим моим тятенькой… похороню его по-христиански…

Никакая сила не могла удержать Люду. Она обняла Богну, вырвалась из рук Добромиры и побежала прямо к воротам позади княжеского двора.

По дороге она встречала людей, с удивлением смотревших на нее. Прохожие обращали внимание на ее бескровное лицо, длинную расплетенную косу, развеваемую ветром, который, словно железным обручем, сжимал ее белую шею и она еле переводила дыхание. Добромира бросилась было за нею, но ее старые ноги не могли поспеть за девушкой, и она вскоре потеряла ее из виду.

А Людомира все бежала, не говоря никому ни слова и даже не глядя на прохожих. Миновав калитку за княжеским двором, она побежала по узкой лесной тропинке, ведущей к Печерской лавре, и вдруг остановилась от усталости. Лесной холод освежающе подействовал на ее разгоряченный мозг, она пришла в себя и осмотрелась кругом. Везде стоял гигантский лес, упиравшийся вершинами в небо. С обеих сторон прижимались к громадным берегам и осинам кусты орешника, покрытые молодыми, пушистыми и еще не совсем распустившимися листьями; на мягких почках спокойно висели крупные капли росы, отливавшей на солнце всеми цветами радуги. Тут же, у ее ног, из-под прошлогодних пожелтевших и почерневших листьев вырывались фиолетовые головки колокольчиков и фиалок и целые островки подснежников, робко глядевших на солнце. Дальше стояли, одно подле другого, деревья, высокие, внушительные; они молчаливо смотрели в синеву небес и чуть слышно вели между собою беседу. Длинные сучья, сплетаясь в сердечных объятиях, представляли собой род зеленого балдахина, сквозь который проникали острые стрелы солнечных лучей. Они освещали и согревали воскресавшую мелкую поросль, ютившуюся у подножия гигантов.

Остановившись на тропинке, Люда начала вслушиваться в торжественную тишину. Вместе с легким дуновением ветерка до ее слуха доносилось какое-то эхо. Девушка подняла голову, прислушалась: не то человеческие голоса, не то отдаленный топот лошадиных копыт смутно мерещились ей… Она напрягла слух и вдруг поняла, что это было ни то, ни другое: шумело мельничное колесо на Крещатике.

Стоя на дороге, она не знала, куда идти; однако, подумав и как бы решившись, пошла налево. Долго шла она в лесной тишине, нарушаемой лишь звуком ее собственных шагов. Но вдруг из-за холма мелькнул золотой крест; она сделала еще несколько шагов и вышла на небольшую поляну — ей открылся вид на Днепр. За широкою темною зеркальною поверхностью реки тянулся громадный луг, называемый Туруханьим островом; далее блестело какое-то другое водное пространство — это был второй рукав Днепра; еще далее, на горизонте, зеленел лес, над которым как бы висел голубой, безбрежный шатер небес.

«Там город… отсюда не далеко», — подумала она и вернулась назад.

Людомира переступила через тропинку, ведшую к монастырю, и остановилась: ей показалось, что перед нею змеится едва заметная тропинка, по которой еще недавно кто-то прошел. Молодая травка была примята, орешник поломан, листья и земля как бы истоптаны копытами лошадей. Люда пошла по этим следам.

Она недолго шла под гору; вдруг перед нею открылась лесная прогалина, посредине стояли два дуба, на которых болтались трупы повешенных. Вершины этих дубов, как и окружавших их деревьев, были покрыты стаями воронов, почуявших добычу. Смелейшие из них сидели на головах повешенных и выклевывали глаза; вороны ссорились и дрались между собою, вспархивали и опять садились; когтями и клювами они рвали одежду на груди несчастных, чтобы скорее добраться до тела…

Люда, испуганная этим зрелищем, увиденным ею впервые в жизни, попятилась назад, и вдруг ей показалось, что она узнает знакомую одежду… Она невольно подалась вперед, желая убедиться, не ошибается ли, но в тот же момент до ее слуха долетел свирепый рев медведя. Она не видела его, но от этого рева, прокатившегося по лесу эхом, она вздрогнула. И все же Люда подошла ближе и среди повешенных узнала своего отца. Тут же она заметила медведя, который, усевшись на ветвях, лапами раскачивал их, так что тела несчастных колыхались. Медведь явился сюда за медом и, насытившись им, уже слезал с дерева, как вдруг увидел девушку и от удивления застыл на месте.

Молодая девушка безотчетно смотрела на эту ужасную картину, как вдруг ветвь, на которой висели два трупа и сидел медведь, хрустнула, и медведь вместе с повешенными свалился на землю.

Люда казалась спокойною и как будто не видела медведя. Не обращая внимания на присутствие косолапого, она наклонилась над отцом, поцеловала его руку и начала молиться.