На худом лице Мушкина выступили тугие желваки.

— Ничего, — сквозь зубы процедил он. — Что было, то прошло. Теперь им за все расплата.

— Верно, — кивнул лейтенант. — Сядьте пока на лавку там в углу, я с другим вашим спутником побеседую.

Савчук родом был из Куйбышевской области, в плен попал, выбираясь из окружения. Ночью в деревню, где он остановился на пути, нагрянул фашистский отряд. Пятеро гитлеровцев ворвались в хату, связали сонного Савчука. Дальнейшая судьба его была, как у Мушкина: рабский труд на заводах, шахтах, попытки бежать, концлагерь, постоянная угроза смерти.

Настала очередь третьего.

— Откуда вы, товарищ? — снова задал Милетин вопрос, с которым обращался к Савчуку и Мушкину.

— Я-то? Из Энска. Дынник моя фамилия.

— Из Энска? — обрадовался лейтенант. — Земляк. А где жили?

— На Садовой, недалеко от цирка.

— Как же, знаю, знаю. Знакомые места. Я с приятелями часто там бывал — цирк любил. А пляж в Отраде помните?

— Что за вопрос! — Дынник украдкой бросил настороженный взгляд на Милетина. «Проверяет, не вру ли, или действительно в воспоминания ударился?» — спрашивал он себя. — В воскресенье на пляже в Отраде весь город собирался. Яхт, шлюпок сколько!

— А на Морском бульваре вечером! Сколько раз во время войны я наш бульвар вспоминал! Все мечтал хоть на минуту попасть туда.

— Вы среди друзей вспоминали, — грустно сказал Дынник, — а я в гитлеровском концлагере или в шахте под землей. Голодный, измученный…

— Не надо вспоминать прошлое. Скоро приедете домой, устроитесь. Семья есть у вас?

— Не знаю, — горестно потупился Дынник. — Были жена, дочка. Найду ли теперь их…

Сердце Милетина сжалось еще сильнее, и он участливо посмотрел на человека, которому выпало столько испытаний.

— Найдете, найдете, — уверенно сказал лейтенант.

— Я тоже надеюсь, — со вздохом ответил Дынник. — От войны Энск сильно пострадал… — В положении Дынника задавать вопросы не полагалось, и он произнес эту фразу полувопросительно, полуутвердительно. Он хотел незаметно взять инициативу разговора в свои руки и помешать Милетину задавать новые вопросы, на которые Дынник вдруг не сможет как следует ответить.

Милетин поддался на уловку.

— Сильно! Целые кварталы разрушены.

— Ах, беда! Вы бывали там после освобождения города… — Опять вопрос и не вопрос.

— Пришлось. После госпиталя отпуск дали.

— К родным ездили? — раз Милетин охотно отвечает, Дынник решил спрашивать прямо. Вначале он хотел свести допрос к дружеской беседе двух «земляков», теперь рискнул на большее. «Вдруг удастся?» — подумал он.

— К отцу, — сказал Милетин.

«Иметь жилье пусть на первые два-три дня, пока связь налажу со своими, очень важно, — быстро соображал Дынник. — А ну-ка…»

— Папашу проведали! — лицо Дынника расплылось в блаженнейшей улыбке. — Похвально! Стариков забывать нельзя. Если желаете, могу зайти к нему, ваш — сыновний привет передать. Или вы скоро домой собираетесь?

— Домой рановато, — улыбаясь, ответил лейтенант. Земляк, с добродушной наивностью расспрашивающий о родном городе, о близких, забавлял Милетина. Приятно было также побеседовать, пусть с незнакомым человеком, об отце. — Специально просить об этом не хочу, незачем вас утруждать, а если время свободное найдется, пожалуйста, загляните. Передайте, что я жив, здоров… Ну, и привет там. Адрес старика: Песчаная, двадцать, Павел Афанасьевич Милетин.

«Песчаная, двадцать, Павел Афанасьевич Милетин», — надолго отпечаталось в мозгу Дынника.

— Помилуйте, помилуйте, какое же утруждение! Обязательно побываю, — торопливо и сердечно проговорил Дынник.

Задержанным дали поесть. Старшина штабной команды принес солдатские гимнастерки, шаровары второго срока и сказал:

— Пускай берут. Вишь на них лохмотья какие — голое тело светит. Разве можно в такой рвани ходить! Ботинки с обмотками тоже подберу. Хватит, пощеголяли в деревяшках берлинского фасона.

За хлопотами незаметно шло время. Начался день.

— Ну, товарищи, — сказал Милетин, — полуторка уходит в штаб дивизии, подбросит вас прямехонько к репатриационному пункту. Шофера я предупредил, он вас высадит, где нужно. Счастливо добраться до дома, может, и увидимся когда… Сомов! Пакет сдайте в канцелярию репатриационного пункта.

— Будет исполнено, товарищ лейтенант. — Шофер включил мотор, и грузовик тронулся.

— Зря вы с ним откровенничали, — сказал помощник дежурного по части, сержант, провожая взглядом уезжавшую полуторку.

— Откровенничал? — удивился лейтенант. — С кем?

— Да с этим земляком. Даже адрес отца сообщили… — Сержант был лет на десять старше Милетина и считал себя вправе сделать упрек командиру.

— Что же страшного? Неужели отцовский адрес — военная тайна? Чудак вы, Захарченко! К людям надо с добрым сердцем подходить.

Сержант нахмурился еще больше, но, повинуясь дисциплине, перечить офицеру не стал.

Посмеиваясь над «чудачествами» Захарченко, Милетин еще раз мысленно пожелал успеха всем троим вернувшимся на Родину и в первую очередь симпатичному земляку.

…Напутствуемый этими пожеланиями, наевшийся солдатского супа, напившийся солдатского чая с хлебом и сахаром, одетый в опрятный прочный костюм, Дынник ехал в кузове грузовика, подставляя лицо свежему встречному ветру. «Начал неплохо», — думал Дынник.

«Доброе сердце» лейтенанта Милетина помогло Дыннику в первом испытании. А как действовать на репатриационном пункте, он уже обмозговал.

Репатриационный пункт вмещал несколько тысяч человек, принадлежавших более чем к полутора десяткам национальностей. Большинство составляли советские граждане — бывшие пленные, «восточные рабочие», но, кроме них, встречались французы, голландцы, бельгийцы — тоже рабочие с гитлеровских шахт и заводов; немцы-антифашисты, спасенные из концлагерей; американские, английские, канадские летчики с самолетов, сбитых над Германией; поляки, чехи, болгары, итальянцы, югославы.

С восходом солнца пункт начинал гудеть, как улей, и не умолкал до глубокой ночи. Вникнуть в его хаос было очень и очень нелегко. Все было Дынником рассчитано точно: в этой огромной разношерстной толпе он совершенно затерялся. Рассказ почти любого обитателя репатриационного пункта о том, как он попал сюда, что делал, находясь в плену у гитлеровцев, приходилось принимать на веру: большинство репатриируемых вообще не имело документов, а если кто и имел, то выданные фашистами.

Шофер привез троих в канцелярию репатриационного пункта, сдал пакет, посланный Милетиным. Побывав в канцелярии пункта однажды, Дынник больше там не появлялся. Он стремился уехать как можно скорее. Понимая, чти поступает неосторожно, зная, что его хватятся и будут искать, он все же ничего не мог сделать с собой. Никакими доводами рассудка, трезвой логики он не мог заставить себя зайти в комнату сотрудника репатриационного пункта, спокойно сидеть и отвечать на вопросы о своем прошлом. Дынник чувствовал, что не сохранит хладнокровия: слишком много преступлений совершено им, — и он боялся своих глаз, своего лица, своих мыслей, боялся какой-нибудь мелочью выдать себя. Он чувствовал, что если сотрудник, с которым придется беседовать, окажется проницательным, обмануть его не удастся. И Дынник уговорил себя, что успеет замести следы раньше, чем на пункте заметят, что он слишком долго не приходит в канцелярию.

Скорее, как можно скорее покинуть пункт, скорее связаться со своим человеком в Энске — вот дорога к успеху.

Привести план в исполнение ему удалось. Энск, крупнейший южный порт, после войны стал местом, откуда отправляли на кораблях по домам солдат и офицеров союзных войск, попавших в плен к гитлеровцам и освобожденных Советской Армией. Из Восточной Германии, Польши, Австрии шли в Энск эшелоны с французами, американцами, бывшими воинами английских колониальных частей. Ехали в том же направлении советские граждане — уроженцы юга Украины. Вместе с ними и отправился к цели своего путешествия Дынник.