— Современное масонство, на первый взгляд, как будто сохранило некоторые черты, подходящие для такого общества, как твое. Ты не думаешь? Оно, разумеется, не очень замкнуто, по крайней мере, в известных внешних своих проявлениях. Но ничто не мешает ему соблюдать тайну в своем верховном управлении и важнейших мероприятиях. Доступ туда, пожалуй, слишком легок снизу. Но иерархия позволяет этому обществу постепенно усиливать строгость отбора. Не думаю, чтобы притворщик мог достигнуть высших степеней, проникнуть в органы, где принимаются решения. Масонство интернационально. Фактически и по своему духу. Если судить хотя бы по результатам, заметным для нас, то силу его отрицать не приходится. Не выходя за пределы Франции и не углубляясь чрезмерно в прошлое, надо полагать, что оно играло решающую роль в некоторые моменты истории Третьей республики.

— Я не спорю.

Кланрикар, слушая их, испытывал сильнейшее любопытство, но боялся обнаружить его. В кругах друзей, где он бывал, о масонстве говорили только с чрезвычайной осмотрительностью, беглыми намеками, на которых беседа никогда не задерживалась. Ему приходилось слышать, что Сампэйр — масон; но в этом он не был уверен. Сам он, Кланрикар, относился к масонству с весьма неопределенным и смешанным чувством. Не знал о нем почти ничего. Даже избегал задумываться на эту тему, машинально усвоив сдержанность, с какой относились к ней люди его среды. Он чуял, что по многим вопросам убеждения или тенденции масонов должны быть весьма близки его умонастроению, и если бы знал, что к ним принадлежит Сампэйр, то окончательно предрасположился бы в их пользу. С другой же стороны, у него с детства сохранилось о масонстве несколько фантастическое, почти отталкивающее представление, исправить которое рассудок его не имел случая. Его мать, хотя и не была ревностной христианкой, считала масонов такими гнусно ожесточенными врагами церкви и всякой честной веры, что не сомневалась в прикосновенности дьявола к их учению. Отец его при случае говорил о них, как о получудаках, полупсихопатах. Наконец, те немногие заведомые масоны, которых он знал среди своих коллег преподавателей, не внушали ему особенной симпатии. Слишком очевидным казалось, что большинство из них примкнуло к этой секте только по карьерным побуждениям, в чем некоторые даже цинически признавались.

Откровенность, с какой Дарну только что трактовал столь щекотливый вопрос, доброжелательность и осведомленность, сквозившие в его словах, — не изобличали ли масона в нем самом? И как было понять сдержанность Лолерка, ничуть не гармонировавшую с его стилем?

Впрочем, Лолерк сказал в конце концов, как бы в ответ на одну из мыслей Кланрикара:

— Удивляет меня, что Сампэйр не масон.

— Да, странно, — сказал Дарну. Кланрикар решился переспросить:

— Он не масон? Ты уверен?

— Совершенно уверен, — ответил Лолерк. — Я это знаю от Ротвейля.

— Значит, Ротвейль — масон?

— А ты не знал? Лигвэн — тоже. Ротвейль даже имеет очень высокую степень.

— Он чуть было не обратил меня однажды в масонство, — вставил Дарну.

— И меня, — сказал Лолерк.

Кланрикар не скрыл своего изумления. Ему было трудно представить себе, как мог этот пузатый Ротвейль с налитыми кровью глазами, обычно хранивший на собраниях молчанье, за которым, по-видимому, ничего не таилось (его участие в беседе почти всегда выражалось только в одобрительном кивке или в приветливой улыбке), как мог он, вне своей обувной торговли, занимать выдающееся место в какой бы то ни было иерархий, а особенно обращать людей в свою веру.

Лолерк объяснил:

— Ты знаешь, что Ротвейль — не первый встречный. Прежде всего, он человек с широким образованием. Лиценциат философии, если не ошибаюсь; большая духовная культура. У него магазин обуви… Ну что ж! Магазин перешел к нему от отца, он довольно ленив, и ему выпало совершенно обеспеченное положение, дающее ему, кроме досуга, — оттого что приказчики освобождают его почти от всяких хлопот, — тысяч шестьдесят доходу.

— Он еврей?

— Наполовину, кажется. Мать у него, говорят, была христианкой. В обществе он не блистает, согласен. Но беседа с ним наедине производит другое впечатление. К тому же у него есть качества, для некоторых ролей ценные: как раз его молчаливость; знание людей; крайняя преданность друзьям, как мне кажется; способность давать дельные советы и принимать большое участие в чужих делах без видимых выгод для себя… Я убедился в этом при довольно серьезных для меня обстоятельствах.

— У него есть одна очень редкая способность, — прибавил Дарну. — Он слушает тебя так, как мало людей умеют по-настоящему слушать, и спустя полгода помнит во всех подробностях то, что ты ему изложил, словно речь шла об его собственных заботах.

— Это для меня неожиданно. И он вам рассказывал интересные вещи о масонстве?

Дарну обменялся взглядом с Лолерком, как бы вместе с ним обдумывая правильный ответ.

— Если угодно. Мне он скорее внушил любопытство. Даже его умолчания, не слишком предумышленные, а обусловленные его характером, его манера говорить: «Да, да. В этом вы тоже разберетесь. Я вас как-нибудь сведу с тем-то», — все это подзадоривает тебя. Вероятно — он играет у масонов роль поворотного круга. Не правда ли, Лолерк?

— Да, пожалуй.

— Получается такое впечатление, будто он направляет людей друг к другу или по определенной колее. Мне легко себе представить государственного деятеля, даже одного из самых видных, который приходит к нему вечерком и спрашивает: «Принять ли мне портфель?» или же «Предложить ли такому-то министерство внутренних дел, финансов?»…

— Ты смеешься? — сказал Кланрикару Лолерк. — Но это действительно происходит в таком роде.

— Это невероятно.

— Напрасно ты так думаешь, — продолжал Дарну. — Я уверен, что когда они между собою говорят: «Ротвейль считает, что…», то это имеет огромный вес. Им, должно быть, известно, что вне самого масонства степенью своей он, быть может, очень дорожит, у него нет никаких честолюбивых замыслов. Во всех кругах нужны такого рода люди. Ясного ума, в доверчивом контакте со всеми, очень осведомленные, знающие изнанку многих дел и тем самым держащие некоторых людей в своих руках, личного честолюбия не имеющие. Таких людей немного. И они, естественно, становятся арбитрами.

— Вроде президента республики.

— Да, в общем, это так!.. В отношении меня он понял, что масонство не может соблазнить меня одной только надеждой на благосклонность инспекции начальных школ и на повышение по службе… Я, впрочем, считаю его вполне способным не обескураживать неофитов, являющихся к нему именно с такими намерениями. Это, вероятно, человек, полагающий, что всякий кандидат хорош, если исключить серьезные пороки. Надо только подыскать для него затем подходящее место. Итак, со мною он говорил о некоем Ланньо… С тобою тоже, Лолерк?

— Да. Но не только о нем.

— Ланьо, говоришь ты?

— Нет, Ланньо.

— Кто же такой этот Ланньо?

— Чрезвычайный авторитет у масонов. Но не в сфере Ротвейля, а в совершенно иной. Они, по-видимому, очень дружны между собою; при строго разграниченных областях компетенции. Они влияют в различных направлениях. Ротвейль, хоть он и лиценциат философии, не парит в сфере чистых идей. Он истый масон, как другой кто-нибудь истый христианин, но предоставляет другим изощрять учение. Его дело, как мне кажется, руководить людьми, внутренней политикой Великого Востока. Ланньо, насколько я мог понять, это их мыслитель или даже богослов. Тот, кто решает догматические споры; кто лучше всех может объяснить глубокий смысл обряда или верховный идеал масонства, по крайней мере, то, что он считает полезным тебе открыть. К нему-то и обращаются братья, для которых орден действительно является церковью, а масонское учение — религией посвященных. Я не знаю даже, высокая ли у него степень. Он держится в стороне от всякой видимой власти, почестей, управления, кухни. Это подобие тех монахов, о которых приходится слышать подчас; они живут в глухом монастыре, без всякого официального сана, но с ними советуется папа, прежде чем разослать энциклику.