Куницын, почти не хромая, быстро пошел к берегу. Принятое решение прибавило сил.

Жаль только, что в маленькой лодке сидеть неловко. Вот если бы скамеечка, чтобы не поджимать больные ноги.

На бортах лодки петли для больших весел. У него — крохотные. Он продел в петли палку, которая служила ему костылем: это будет скамейка.

Море, навоевавшись за минувшие сутки, колыхалось устало, лениво, будто выбирая в своем огромном ложе более удобное положение, чтобы спокойно улечься на отдых. Летчик постоял перед ним минуту-другую в нерешительности, затем спустил лодку на воду и сел на «скамейку».

Ух! Лодка тут же опрокинулась, Куницын навзничь плюхнулся в волны. Он не учел, что, садясь на продетую в петли палку, сместит центр тяжести.

Чертыхаясь и отплевываясь, Иван вскочил на ноги. Одежда немного провяла на ветру и от собственного тепла, и вот, насквозь промокший, он опять будет дрожать от холода.

Он впервые глухо застонал. Не от боли. От обиды. Надо же — одно за другим все тридцать три несчастья. Глаза застилала горячая пелена. Наверно, поднимается температура. Простуды, конечно же, не миновать. Не отказаться ли от задуманного?

— Ни за что. Поплыву! — процедил он с ожесточением. — Все равно поплыву.

«Это безумие!» — леденящим шепотом отозвался прибой.

«Безумству храбрых поем мы песню…»

Выдернув палку, Иван со злостью отшвырнул ее в сторону и забрался в лодку. И — поплыл, загребая самодельными веслами.

Куда?

Вперед!

От берега, от холодной, но незыблемой суши он поплыл, бросая вызов стихии.

А море, словно заманивая его в свою бездну, вдруг прикинулось спокойным. Волны слегка кудрявились шелестящей пеной, но их шелест был ласковым, мягким.

Близилось время прилива.

— Товарищ полковник, разрешите?

— Да, я вас слушаю.

— Разрешите и мне поехать с командой…

Капитан Костюченко застыл в нетерпеливом ожидании. Взгляд возбужденный, на скулах нервно напряглись желваки, в выражении лица плохо скрытая обида. Горничев окинул летчика пристальным взглядом и опустил глаза к лежавшим на столе бумагам. Он понимал его душевное состояние, но, как всегда, не спешил принять решение.

— Садитесь.

— Спасибо…

Садиться, однако, Костюченко не стал. Придется объяснить капитану все по порядку…

Начальник порта сообщил, что на поиски отправлены все суда, которые были на ходу. Сегодня — аврал: готовят и те, что были поставлены на зимний ремонт. В воздух снова подняты вертолеты, только погода, как назло, ставит палки в колеса: видимость ноль. Приходится комплектовать поисковые группы дополнительно в прибрежные районы. Но не пошлешь же всех до одного! Нельзя и о боеготовности забывать. Надо продолжать занятия, вести работу на самолетах, нести боевое дежурство…

— Не беспокойтесь, Николай Васильевич, — мягко сказал Горничев.

У Костюченко упало сердце. Слишком хорошо знал он эту манеру командира — уважительно называть по имени-отчеству. Заговорил так — не проси, наотрез откажет. Ну вот, так и есть…

— Я понимаю вас, но, по-моему, его вот-вот найдут. Во всяком случае…

Костюченко молча смотрел на полковника и уже ничего не слышал. Сам того не замечая, сунул руку в карман, нащупал пачку с папиросами. Он вообще много курил, а когда был возбужден, часто даже в присутствии начальства держал в зубах дымящуюся папиросу. Ему не раз делали замечания. Он вспомнил об этом, опустил руки по швам, но из кабинета не вышел. Его худощавое лицо обиженно вытянулось и потемнело, быстрые, живые глаза смотрели холодно и сердито.

— Товарищ полковник, вы отпустили капитана Ляшенко…

Ляшенко вернулся из отпуска ночным поездом. Узнав, что случилось, он ни свет ни заря явился в штаб, и Горничев тотчас включил его в очередную поисковую группу. Но с ним — другое дело. Его в случае тревоги вот так сразу в полет не выпустишь, ему надо дать предварительный контрольный, а Костюченко в полной форме. И потом ему было дано другое поручение, весьма деликатное…

Зазвонил телефон. Нажав нужный регистр, полковник снял трубку:

— Слушаю… Так, так…

Подвинув к себе разостланную на столе карту, командир взял карандаш, сделал несколько пометок. На голубой краске, которой обозначены море и широкий, длинным острым клином врезающийся в сушу залив, уже сплошь пестрят условные знаки. Синий пунктир по зелени вдоль изломанной береговой черты — путь пеших команд, красные кружки — небольшие рыболовецкие поселки, где для поисков используются моторные лодки. Черные линии — маршруты вертолетов. Из порта пролег целый веер красных черточек с крестиками и цифрами возле них — номера судов. В порту все отдано в распоряжение авиаторов: теплоходы, катера, рации, телефоны…

— Проскуряков? Слушаю — Горничев…

Майор Иван Проскуряков — старший штурман полка. Расторопный офицер, из тех, о ком говорят — огонь. Прикажи — расшибется, но любое задание быстрее всех выполнит. И в небе такой. Его недавно орденом Красной Звезды наградили и в должности повысили. Сейчас он в одном из рыбацких поселков. Докладывает: капку нашли. Прислушиваясь, Костюченко подается вперед,

— Ткань без проколов? Что? Застежки не порваны? Говорите, была надута, но воздух стравлен? Странно…

Костюченко изучающе смотрит на командира. Лицо не скажешь — свежее, но чисто выбритое, спокойное, лишь чуть насуплены брови и возле глаз резче обозначились морщинки, белки глаз покраснели. Полковник умеет держать себя в руках, но все равно видно, что волнуется, переживает. Понятное дело: такая забота и ответственность нежданно-негаданно легли на его плечи…

Взгляд капитана останавливается на орденских планках командира. Орден Ленина, орден боевого Красного Знамени, Красной Звезды, медали…

— Вы слышали, Николай Васильевич? Экипаж капитана Бежанидзе нашел спасательный жилет.

— Так точно, товарищ полковник, слышал, — отозвался Костюченко. Он не знал, кто такой капитан Бежанидзе, но догадался, что это командир экипажа одного из вертолетов, прибывших ночью на аэродром. И снова в душе Николая шевельнулась обида: вот какой-то совсем незнакомый человек ищет Куницына, а он, его друг, остается как бы в стороне.

— Выходит, ваш товарищ приводнился, а жилет снял, судя по всему, когда в лодку сел, — продолжал Горничев. — Жив, значит. Сейчас где-нибудь у рыбаков чаи гоняет.

— Это в его характере, — произнес молчавший до сего времени майор Железников. — Будет преспокойно сидеть в тепле и не догадается побыстрее сообщить о себе на аэродром.

Костюченко искоса взглянул на майора. Ну до чего же ворчливый мужик! Даже не подумает, что Иван сейчас, может быть, еле живой и ему не до того, чтобы сразу к телефону кинуться.

— Я о другом, — нахмурился Горничев. Строго глядя на Железникова, машинально повертел в пальцах карандаш, потом недовольно отложил его и спросил: — Вы уверены, что у него было все на случай приводнения?

— Так точно, товарищ полковник. — Железников поднялся со стула и, чувствуя, что в его слишком поспешном ответе не было должной уверенности, торопливо добавил: — Я говорил с Решетниковым…

«С Решетниковым он говорил, — опять с раздражением взглянул на Железникова Костюченко. — Надо было раньше с ним говорить. А теперь все, что так и что не так, может знать только Куницын».

— Сидите, — кивнул Горничев и аккуратно поправил сдвинутую к краю стола карту. — Мы иногда об этом забываем… Вот и занятий по изучению акватории не проводили…

— Кто же мог подумать?! Вчера я книжонку одну просмотрел — любопытно. Но зачем мне, летчику, знать, что в этом море сильные приливно-отливные течения? Из-за них даже кораблекрушения бывали.

— Вот как?.. М-да… — И тут же, как бы спохватись, Горничев включил селектор: — Начальника штаба и командиров эскадрилий прошу ко мне.

«Забыл он обо мне, что ли?» — смущенно подумал Костюченко и, чтобы напомнить о себе, гмыкнул, будто откашливаясь. Горничев посмотрел на него, хотел вроде бы сказать что-то, но не сказал. По лицу можно было догадаться: разговор исчерпан.