Подивился собственному спокойствию. Ведь только что подвергался страшной опасности, а сейчас уже заботился о каких-то мелочах, ощущает, как жмут лямки подвесной системы, туго охватывающие грудь и ноги, интересуется, который час, отстегивает кислородную маску.

Прикинул: катапультировался примерно на двух с половиной тысячах метров. Значит, падал вместе с машиной, пытаясь спасти ее, почти десять километров. Да. А самолет жаль, до боли жаль. Но что же все-таки стряслось с управлением?

Повеяло холодом. Летчик нагнулся, чтобы посмотреть себе под ноги, и крякнул с досады: выскользнули перчатки. А, ладно! Но куда он опускается?

Неприятный холодок пополз по спине, как будто под теплой курткой кто-то провел по коже сверху вниз мокрым полотенцем. Море!.. Он совсем забыл о нем, а оно, притаясь, ждет его под облаками. Куницын содрогнулся от этой мысли, но тут же взял себя в руки. Надо готовиться к приводнению. Волны для парашютиста еще более неприятны, чем лес или горы.

Торопливо нашарив рукой на груди резиновые соски, летчик надул надетый на нем поверх меховой куртки спасательный жилет. Похлопал по нему ладонью, проверяя, достаточно ли. Расстегнул замок подвесной системы: приводняясь, от парашюта надо избавиться заблаговременно. Ведь если эта масса шелка и строп накроет его в воде, то так опутает, что можно и не выбраться, пойти ко дну, как рыба в сетях.

Облака оборвались, и почти в тот же момент упали ножные обхваты. Теперь Куницын держался только за плечевые ремни. Неуклюже вытягивая шею, он пытался определить, далеко ли до воды. Нет, ничего не понять, все кругом мутно-серое. Как бы не упустить мгновение, когда надо оставить парашют. Однако не рассчитал, разжал руки слишком рано и еще быстрее полетел вниз. Падая, успел заметить, что купол понесло ветром в сторону.

Море приняло летчика со злорадным, утробным вздохом. Стылая вода обожгла тело так, что Куницын охнул и чуть не захлебнулся.

Погружаться пришлось невыносимо долго, и в морской пучине стало до ужаса жутко. Когда надутый воздухом жилет потянул его наконец кверху, летчик изо всех сил заработал руками и ногами. Казалось, еще секунда — и он не выдержит.

Вынырнув, Куницын судорожно вдохнул влажный горько-соленый воздух и закашлялся. Пока лихорадочно, толчками билось сердце, какое-то время — минуту или больше — он, распластавшись, отдыхал. Потом протер глаза, огляделся. Рядом с ним плавала резиновая лодка, которая входила в комплект спасательных средств на случай прыжка с парашютом в море. В момент приводнения она наполнилась от специального баллона газом и легко, упруго скользила, покачиваясь на волнах.

Меховые куртка и брюки, шерстяной свитер, большие, до колен, носки‑унтята и ботинки, такие удобные для полетов в жгуче-морозной стратосфере, теперь промокли до нитки, стали обременительно тяжелыми. Все его семьдесят набрякших водой одежек липли к телу, сковывали движения, тянули ко дну. Хорошо еще, что выручал спасательный жилет. Поддерживаемый им, летчик поплыл к лодке. Залезть в нее тоже было весьма не просто: она, словно дразня, крутилась, прыгала, как мяч, отскакивала в сторону. Когда наконец он забрался, его грузная, крупная фигура еле уместилась в лодке, и ему пришлось поджать ноги, чтобы не выскользнуть обратно.

Разгоряченное тело еще не ощущало холода, только сырая кожа шлемофона непривычно давила голову, и хотелось сбросить его. Но где же парашют? Не видно что-то. Вокруг лишь белые гребешки волн. Выливая стекавшую из рукавов воду, летчик вдруг заметил, что до сих пор держит в руке кислородную маску. Бросить? Нет, пожалуй, еще пригодится. Он засунул маску на самое дно. А парашют, наверное, все-таки потонул, пока он гонялся, барахтаясь, за лодкой. Вот досада: в ранце остались бортпаек, ракеты, запас патронов, фонарь, медикаменты, спички.

«Шут с ним, — беспечно подумал капитан. — Меня уже ищут».

В том, что его будут искать и обязательно найдут, Куницын не сомневался. Ему даже казалось, что это произойдет скоро, очень скоро. Ну, через час, от силы — через два. Командир примет все меры, чтобы подобрать его еще до наступления темноты. А коль так, то Лиле и волноваться не придется. Ей ничего и не скажут до его возвращения.

Рассуждая так, летчик еще не ощущал себя потерпевшим бедствие. Он сидел в лодке совершенно спокойно, облокотясь на ее упругие оранжевые бока, даже радовался: «Живой, черт побери, живой!»

А что? Упрекать себя не в чем: все было сделано правильно. Пока позволяла высота и оставалась надежда спасти машину, он боролся и, лишь исчерпав все возможности, катапультировался. Выстреливать себя из катапульты, если не считать наземных тренировок на специальном устройстве, ему опять-таки до сих пор не приходилось, но и тут он не оплошал: руки-ноги целы…

Настроение у него было приподнятым. Сознавая, что действовал разумно и четко, он испытывал легкое возбуждение. Ему, секретарю партийной организации, приходилось подчас деликатничать, убеждая сослуживцев в необходимости строгого соблюдения инструкций. Теперь он со всеми без исключения поговорит по-иному. «Тихо, вы, ворчуны! — скажет. Так и скажет: — Вам, видите ли, тренажи противны. Тысячу раз одно и то же отрабатывать? Да, тысячу! А то и больше. Это я вам говорю. Не будь тренажей, я определенно валялся бы сейчас на больничной койке с переломом. Понятно?..»

Набрякшее водой белье неприятно холодило. Куницын недовольно повел плечами. Затем, согнув руки в локтях, он энергично взмахнул ими, но тут же вынужден был схватиться за борта: лодка зыбко качнулась и, поднятая волной, чуть не опрокинулась. Нет, заниматься гимнастикой тут несподручно. Вместо того чтобы согреться, запросто бултыхнешься в море. Его плавсредство очень похоже на то, которым пользуются ребятишки, учась плавать где-нибудь в тихом заливе у Черноморского побережья.

А море волновалось, и не на шутку. Оно как будто нашло себе забаву: швырять его лодку. Толчок, второй… Ух, ты!..

В какой-то книге Куницын однажды прочел, почему море всегда, даже в штиль, неспокойно. Оно вечно колышется от не ощущаемых нами постоянных колебаний земной коры. Но тут волнение было далеко не штилевое. Вокруг вздымались и опадали огромные серые бугры, стоял неумолчный шум. Лодка скользила в провалы то задом, то боком.

Ветер — будь он неладен. Это он гонит волны, образуя на них рябь и шипящую пену. Ага, значит, лучше развернуться так, чтобы ветер и волны били в спину.

Интересно, а сколько времени? Куницын помнил, что катапультировался в четырнадцать тридцать. Он отвернул мокрый рукав куртки, чтобы взглянуть на часы. Увы! «Пылевлагонепроницаемые» стояли…

Надеясь, авось пойдут, он на всякий случай потряс рукой. Нет, бесполезно. Ненадолго их хватило после морского купания. Впрочем, двенадцатикратная перегрузка при выстреле катапульты тоже не была безвредной для тонкого механизма.

Не знать, который час, находясь в одиночестве, тяжело. Угнетает и бездействие. Надо что-то предпринимать. Но что? Весел в лодке не было, они остались в парашютном ранце. Придется ждать. На командном пункте, вне всякого сомнения, засекли координаты места, над которым он покинул самолет, и пошлют за ним именно в этот район. Но почему так долго нет даже намека на то, что его ищут? Конечно, путь сюда неблизкий, но и времени прошло немало.

Был еще день, но от свинцового цвета воды и низко нависшего над морем облачного неба казалось, что уже наступил вечер. В сущности, темнело и на самом деле. В эту пору года ночь на Севере начинается рано. Примерно около одиннадцати рассветает, а после трех день опять быстро идет на убыль. Тем более такой день, как сегодня: пасмурный, ненастный.

Неподалеку послышался гул реактивного двигателя. Судя по звуку, шла спарка. Но она промчалась где-то в стороне. Гудение смолкло. Куницын понимал, что рев пролетающего самолета всегда катится вроде бы над тобой, хотя в действительности доносится за несколько десятков километров. И все-таки ему стало тоскливо.

Тело стал пронизывать острый холод. Начало знобить. Мелкий, покалывающий озноб, встряхнув, отступил, но тут же нахлынул с новой силой и перешел в непрерывную дрожь. Как ни сжимай зубы, как ни корчись, ее не унять. Плыть? Но куда? Куда ни кинь взгляд — везде только волны, волны…