А хозяйка смахивает набежавшую слезу, встряхивает густой шевелюрой коротко стриженных каштановых с позолоченными концами волос и говорит ему вслед:

- Тихо! Ребенка не разбуди!

Затем она с презрительно-неуверенной и, в общем-то, жалкой усмешкой поворачивается ко мне, смотрит мне прямо в глаза, как бы говоря: да мы такие, и вы не лучше.

- Вот за ребенка ваш муж и беспокоился, - голосом доктора Спока говорю я.

- Да пошел он... - сквозь зубы цедит она и, придерживая рукой на груди простыню, тянется другой к ночному столику берет узкую пачку сигарет "Davidoff", ловкими пальцами достает одну:

- Курите?

Я мотаю головой.

Она с моей помощью закуривает, глубоко затягивается, снова смотрит на меня, словно колеблясь, нужно ли посвящать меня в семейные тайны. Потом говорит зло, с надрывом, будто в кабинете следователя:

- Мой муж импотент... - и, видя в моих глазах немой вопрос, продолжает: - А ребенок - ребенок не от него. Так ЧТО ваша сраная "Защита" прикажет делать молодой женщине, можно сказать, ягодке в самом соку? А он еще, сволочь, ревнует. Думает, за деньги все можно купить... Член бы себе купил, паскуда... - она всхлипывает.

- Такие члены есть, - говорю я. - Вживляются в настоящий, наполняются специальным составом. Действуют безотказно. Читал в одном журнале, собственными глазами. И потом есть масса способов удовлетворить женщину и без члена.

- Он не умеет! И не хочет учиться. В церковь ходит. Он у меня того, христосик... - она повинтила пальцем висок и звучно щелкнула языком, открыв розовую изнанку влажных полных губ. Губы эти словно поцеловали меня в пупок, и я встрепенулся.

Дверь робко приоткрылась, всунулся одетый Петя и, обращаясь неведомо к кому, проблеял:

- Так я пойду?

- Иди, - сказала хозяйка.

Я же молча, деловито кивнул, как бы занятый допросом основной участницы бытового преступления.

Оба мы отметили, как за ним тихо закрылась входная дверь, и с облегчением посмотрели друг на друга, будто без него нам было легче договориться.

- Ну, так что прикажете делать? - вопросительно смотрит на меня хозяйка.

- Ничего. Составим акт. Вы подпишетесь. И разбежимся.

- Триста... - говорит она и выдыхает в мою сторону голубую струйку дыма.

- Чего триста? - ломаю я ваньку.

- Баксов... Не рублей же.

- Между прочим, у меня сертификат надежности высшей категории, - леплю я первое, что приходит в голову, помня ее губы и то, что под простыней на ней ничего нет.

- Четыреста...

- Мда... - тяну я.

- Пятьсот, - выдыхает она. - Больше у меня с собой нет.

- А у Петра?

- Вы же его отпустили! - недоуменно вскидывает она брови и что-то вычитывает в моем лице, потому что вдруг спокойным, почти царским движением убирает простыню и выпрямляет спину, являя мне свои тяжелые полновесные груди с коричневыми красивыми сосками. Движение давнее, заученное, проверенное на многих...

- Интересное предложение, - говорю я, колеблясь в выборе.

- Триста сверху, - говорит она, явно себя недооценивая.

Если бы не этот рохля, побывавшей в хозяйке до меня, я бы, пожалуй, выбрал то, что у нее между полных тугих ляжек, теперь же меня скорее возбуждает минимум и я говорю:

- Ладно. Остановимся на поцелуе...

- Чего-чего? - говорит она.

- На поцелуе, - повторяю я. - Как это по-французски?

- Минет, что ли? - спрашивает она.

- Что ли да, - охотно киваю я. - Кстати, о минах. Когда во время второй мировой войны наши саперы разминировали Белград, они оставляли после себя таблички с надписью "Мин нет". Но к командиру стали приходить смущенные жители города, особенно женщины. Командир оказался человеком образованным. На следующий день все таблички в городе были заменены - теперь на них писали "нет мин". Что было, естественно, ближе к истине, потому что тмином там и не пахло.

Говоря все это, я уже стоял перед ней и нетерпеливо ждал ее рук.

- Так и будешь стоять? - вмяв сигарету в пепельницу, усмехнулась она и расстегнула мне ширинку.

- Угу, - сказал я.

- Ох, какой, - сказала она, осторожно вынимая моего китайского дракона, прямо на глазах наполняющегося встречным ветром ее влажного теплого дыхания. Она сразу без околичностей вобрала его, стала обхаживать губами и языком, и кончик молнии, начинающейся прямо в чреслах, завибрировал у меня в затылке. Я запустил руки в ее густые волосы, слегка подаваясь вперед, но лишь слегка, чтобы не перекрыть ей горло. Я стал стремительно набирать высоту и прежде чем сорваться с крючка и уйти в свободный полет, успел крикнуть: "Глотай!".

На прощание я не без сожаления похлопал ее по крутому заду, вынул из "поляроида" снимок и подарил ей. Она тут же порвала его.

- А на триста долларов купи сыну велосипед, - сказал я.

- У него уже есть, - ответила она, прислонившись к косяку двери и, похоже, тоже сожалея, что мы расстаемся.

Дети - особая статья в моих ночных приключениях, хотя ночью они обычно спят и, стало быть, как правило, выбывают из игры. Но случаются и исключения, и тогда...

Во-первых, они меня не боятся, а во-вторых, принимают всерьез - за кого-то вроде Карлсона с крыши. По правде говоря, этот детский любимец мне ненавистен. Мало того, что от него одни неприятности, - наш бравый шизик вдобавок еще труслив, жаден и вероломен, и патологическую привязанность к нему Малыша, постоянно оказывающегося в страдательном залоге, я не могу объяснить иначе как комплексом безотцовщины. Так я когда-то тянулся к отчиму, который ведь тоже по-своему меня любил. Если бы не балет, он мог бы стать выдающимся спортсменом, легкоатлетом, десятиборцем. С детства я бегал с ним кроссы, купался в любое время года, играл в футбол, подтягивался на перекладине. Он меня закалил, он помог обрести мне сильное и гибкое тело, послушное, как мысль. Физически нормально развитый человек подтянется на перекладине раз десять-пятнадцать, отожмется раз пятьдесят. Я подтянусь и отожмусь на порядок, то есть в десять раз, больше. Но тот же отчим, совсем как Карлсон, просто в силу своего веселого эксцентрично-эгоцентричного нрава, - на вечеринке с приемом гостей, на утренней кухне с завтраком на троих, в училище в репетиционном классе, ухитрился нанести мне столько незаживающих ран, что, существуй на земле правый суд, этого весельчака отправили бы в ад на сковородку. Помню, когда мне было те же семь лет, кто-то из наших гостей принес нам под Новый Год большую коробку импортных шоколадных конфет. Каждая из них была завернута в тонюсенькую красивую фольгу - желтую, синюю, розовую, фиолетовую, с такими же разноцветными звездочками. На мое несчастье, в доме было много народу, включая детей, и от конфет через десять минут ничего не осталось. Я успел съесть лишь одну, и не самую красивую. Я очень горевал, хотя и крепился из последних сил, чтобы не заплакать. Помню, отчим лукаво глянул на меня, поманил пальцем, заговорщицки отвел в уголок и прошептал, что для меня он отложил еще одну "вкуснятную" конфетку. Я, как счастливый троглодит, раззявил рот, и отчим, как бы тайком развернув нарядную облатку, торопливо сунул мне в рот хлебный мякиш, притом он громогласно загоготал, приглашая гостей посмеяться над жадным и завистливым мальчиком. Вкус этого отвратительного мякиша до сих пор у меня во рту.