И только тогда начинает плакать. Тихо, беззвучно, просто слезы катятся из глаз. Она не вытирает их. Она смотрит на меня с такой ненавистью, что я отворачиваюсь. Наступает решающая минута. Как поведут себя летчики?

Проходит секунда, другая. Дверь открывается, и на пороге возникает плечистый парень в рубашке с закатанными рукавами. Лицо его непроницаемо. Взглядом он мгновенно охватывает всю картину — тело убитой стюардессы, Ру, держащую пистолет у виска безмолвного япончонка, меня с направленным на него оружием.

Мгновение он молчит, потом спрашивает на хорошем английском языке:

— Ваши требования?

— Вернитесь в кабину, — говорю, — садитесь на место. Всем сидеть ко мне спиной и не поворачиваться. Пистолеты выложите. Резких движений не делайте.

Он молча возвращается в кабину и садится на свое место — это второй пилот. Он что-то говорит по-русски своим товарищам. Те, не оборачиваясь, бросают в проход пистолеты. Я стою сзади у двери.

— Где мы находимся? — спрашиваю и приказываю: «Между собой и с Землей говорить только по-английски. Первому, кто скажет слово по-русски, продырявлю затылок».

— Пролетели Иркутск, — говорит первый пилот, голос у него не дрожит.

— Поворачивайте на восток, — говорю, — когда окажетесь за границей, скажу дальнейший маршрут. Предупредите пограничников, чтоб не валяли дурака. Самолет похищен. Дайте карту.

Летчик, не оборачиваясь, протягивает мне карту. Я смотрю и тут же спохватываюсь:

— Через Китай не лететь! Эти кретины не посчитаются, что самолет гражданский — собьют. Летите через Индию на Цейлон. Там разберемся!

(Хорошо бы приземлиться на Мальдивах, но найдется ли подходящий аэродром? В крайнем случае полетим на Суматру, на Цейлон, в Таиланд, к черту в пекло…)

— Вы что, смеетесь? — первый пилот презрительно хмыкает. — Где возьмем горючее? Без дозаправки ничего не получится.

— Не валяйте дурака — от Москвы до Токио без заправки, а…

— Мы пролетели две трети пути. А вы хотите вернуться да еще пролететь вдвое больше. Не верите — посмотрите на карте.

Я смотрю, он прав. Никуда не денешься.

— Где ближайший аэродром, где вы можете приземлиться?

Он называет мне какой-то русский город.

— Сколько времени требуется на дозаправку?

— Не знаю. — Он пожимает плечами. — Они же не готовы.

— Радируйте, что мы садимся, чтобы все было готово. Полчаса стоим, ни минуты больше. И предупредите: при малейшей подозрительной возне самолет взлетит на воздух. Если они не знают, — добавляю, — объясните — в самолете полно людей. А стесняться мы не будем. И не вздумайте сами валять дурака — чтобы все радиопереговоры велись по-английски. И не пытайтесь мне объяснять, что на аэродроме не знают этого языка.

— О'кей, — говорит.

Радист надевает наушники, колдует над своими кнопками и сообщает, что самолет захвачен воздушными пиратами (это мы пираты), что никаких требований политического характера не предъявлено. Но приказано лететь курсом на Цейлон через Индию. Требуется дозаправка, через сорок минут самолет произведет посадку, чтоб все было готово. В случае неподчинения пираты угрожают взорвать самолет. Все.

Я делаю знак Ру проверить, как там в салоне, а сам внимательно продолжаю следить за пилотами.

— Имейте в виду, — говорю на всякий случай, — все время мои товарищи держат под прицелом не только салон целиком, но и какого-нибудь одного ребенка конкретно. Один неосторожный жест, и ребенок мертв. Запомните.

В таких случаях надо все время держать людей в напряжении, угрожать им.

Возвращается Ру все с тем же япончонком подмышкой. Он по-прежнему тих и безмолвен. Нет, на такое способны только японские дети, честное слово!

Ру говорит, что в салоне все спокойно. После волны паники, чьих-то стонов, истерик, детских криков все успокоились, находятся в состоянии прострации. Молчит даже мать того япончонка.

Утиный Нос и Белинда на своих постах. За них можно не беспокоиться. Спрашиваю, как «опекуны». Отвечает, что сидят, дрожат от страха, боятся пошевелиться.

Стюардессам Утиный Нос разрешил разнести пассажирам воду, лекарства из аптечки, водить детей в туалет.

За окном совсем темно.

Чувствую, как самолет повернул и летит в другом направлении. Начинается снижение.

— Аэродром плохой, — говорят пилот. — Сюда обычно ИЛы не садятся. Посадка будет не из легких.

— Посадка — ваше дело, — говорю, — мое — продырявить вас, если будете валять дурака, и взорвать эту коробку, если аэродромные власти чего-нибудь затеют. Предупредите их еще раз.

— Уже предупреждал, — ворчит пилот.

— Предупредите опять. Не помешает.

Он включает радио и передает мое предупреждение. Потом говорит:

— Начинаем посадку. Буду держать техническую связь с аэродромом. Прошу не мешать.

— Говорить только по-английски! — приказываю.

— Не мешайте, я сказал, — кричит, — посадка очень сложная.

Но с Землей говорит по-английски. Говорит он все же, не как англичанин, хуже, чем второй пилот. И, наверное, на аэродроме тоже сидят не профессора Кембриджа. К тому же речь идет о специфических вещах. Поэтому, как я ни напрягаю внимание, мне далеко не все понятно. На всякий случай периодически повторяю свои угрозы.

Но они не слушают меня. Они заняты своим делом. Видимо, посадка, действительно, очень трудная. Аэродром, наверное, какой-нибудь запасной. Тем лучше. Вряд ли там предусмотрены такие же меры безопасности, как в крупных городах. Спокойнее.

Наконец, мы у земли. Я вижу, как навстречу с бешеной скоростью несутся сигнальные огни, освещенный асфальт.

Самолет касается земли очень жестко. Стукаемся, слышен звон, что-то падает, на мгновение гаснет и вновь зажигается свет. Ревут двигатели. Мы мчимся по взлетной полосе. Потом долго катим по рулежной дорожке в какой-то дальний конец аэродрома.

Останавливаемся.

Летчики озабоченно что-то рассматривают на приборной доске. С беспокойством качают головами.

Ну вот, наконец, и я, автор, получил слово.

Но раньше, чем говорить об истории, о которой идет речь в этой повести и которая целиком является плодом авторской фантазии, мне хотелось бы вернуться на много лет назад.

В тот год в теплом синем небе над зелеными виноградниками, что раскинулись вблизи Еревана, пролетал самолет. Неожиданно самолет дернулся, завалился на крыло и стремительно понесся к земле.

Он упал в виноградники. Из поломанного самолета колхозники вытащили четырех человек. Один разбился насмерть, двое получили серьезные ушибы и переломы, один чудом остался невредим. И тем не менее он был весь в крови, избит, полузадушен, глубоко изрезан ножами.

Чьими? Тех троих.

Я потом долго изучал следственные материалы, беседовал с людьми и с оставшимся в живых человеком.

Потому что в живых остался только он. Двух других вылечили, судили и расстреляли.

А Эдик Бахшинян — летчик Армянского отделения Гражданского воздушного флота — поправился и продолжал летать. Его наградили орденом Красного Знамени. Боевым орденом.

Когда-то я (и не только я) подробно писал об этой истории. О том, как трое преступников задумали бежать за границу, как долго и поразительно тщательно готовились к этому (вплоть до того, что один научился управлять самолетом), как взлетели на воздушном такси и, напав втроем на летчика (один из преступников был мастером спорта по борьбе), потребовали перевезти их за границу, как Бахшинян отказался, и как, увидев, что один из бандитов садится за штурвал, согласился, а когда взял управление в свои руки, то направил самолет в землю, чтобы погибнуть вместе с преступниками, и как они душили его, резали ножами, но так и не смогли оторвать рук от штурвала…

Тогда еще угон, похищение, уничтожение самолетов не стало поветрием. Эти чудовищные преступления были единичными. Бессмысленный терроризм не коснулся воздушных трасс. И уж совсем недалеко все это было от наших границ.