Эдуард Лимонов

Салат Нисуаз

Обыкновенные инциденты

Какого хуя они решили меня пригласить, я и по сей день не имею понятия. Однако, когда мне позвонила дама из организационного комитета и сообщила, что они меня приглашают, могу ли я приехать в Ниццу за четыре дня, вы думаете, я стал спрашивать, кто ей дал телефон и чем я заслужил такое доверие? Ошибаетесь. Я только спросил:

- Вы оплачиваете и алле-ретур авион и крышу над головой?

- Разумеется, - обиженно всхрапнула дама в трубку.

- Когда нужно там быть? Даты? - лаконично востребовал я.

Даты мне подходили любые, мне совершенно нечего было делать, я даже ничего не писал в ту осень, но для важности я спросил. Она назвала даты.

- Подходит, - подтвердил я.

Они моментально прислали мне пачку бумаг толщиной в палец. Методически перечитав бумаги с помощью словаря, мне удалось выяснить, что специальный самолет отбудет из аэропорта Шарль дэ Голль, но если я желаю, я могу выбрать любой другой способ передвижения в Ниццу, и они обещают позже выплатить стоимость билета. Мне очень хотелось отправиться на юг в поезде, поглядеть на прекрасную Францию из вагонного окна, воспользоваться случаем, но я побоялся, что хуй с них получишь потом деньги за билет. Доверия к людям у меня нет. К неизвестным организациям, базирующимся в Ницце, тоже.

Я взял в путешествие синюю сумку, заключающую в себе предметы туалета, пару опубликованных мной книг и смокинг в пластиковом чехле, ибо среди других развлечений в программе значилось несколько обедов, имеющих состояться во дворцах и отелях. Ярким солнечным октябрьским утром, страдая похмельем, я явился в аэропорт на автобусе Аэр-Франс. "Почему я всегда напиваюсь накануне вечером, если утром мне необходимо быть в аэропорту? философски размышлял я, входя в стеклянный шатер Аэр-Франс в аэропорту. Нужно бы давно отказаться от нескольких юношеских привычек, весьма неудобных в размеренной, трудовой жизни писателя..." Я с наслаждением опустился в первое же попавшееся пластиковое кресло и только после этого оглядел внутренности шатра. Прилавки, кассы, группы пластиковых стульев, как деревья и кусты в оазисе, сосредоточились вокруг раблезианского размера пепельниц, оформленных в хром. Потом я увидел бар. Увидев его и обрадовавшись ему, я вспомнил о своем смокинге и, не доверяя залу, встал, взял и сумку, и чехол, и потащил их к бару. Живые существа в зале показались мне бандой профессиональных жуликов, одевших очки, наманикюривших ногти и притворно читающих газеты, а на деле намеревающихся спиздить мой чехол со смокингом.

Я пил "Пельфор", размышляя о том, в какую же сторону мне следует податься, где именно происходит ебаная регистрация писателей - участников Дней мировой литературы, как вдруг меня обняли за талию. Из-за меня вышел мой приятель Пьер, хорошо пахнущий набором не менее чем трех крепких и живых одеколонов.

- Эдуард... - начал он драматическим голосом и вдруг встал на пуанты (в дни своей красивой юности Пьер собирался стать балетным танцором)... - и ты тоже, Брут?

- И я... - сознался я, с удовольствием оглядывая моего Пьера, обещающего быть моим единственным знакомым в обещающей быть большой толпе писателей.

- С утра уже пиво, дарлинг? - крупное лицо критика повело носом.

- Где происходит эта ебаная регистрация, Пьер? - спросил я, не обращая внимания на его родительские манеры. По-моему, он успел уже опохмелиться и потому мог позволить себе снисходительное отношение к менее расторопному собрату.

- Бедный потерявшийся ребенок! Пойдем, я покажу тебе французскую литературу! - сжалился Пьер.

Я поднял с полу сумку и чехол.

- Эдуар, я вижу, ты собираешься покорить сердце Пьера Комбеско и потому везешь в Ниццу весь свой гардероб?

- Только смокинг. В Париже я никуда не хожу, хоть в Ницце одену смокинг.

Мы пошли: он - походкой истерика, то вырываясь вперед, то возвращаясь ко мне, я - упрямым размеренным шагом русского солдата. Солдат, правда, был одет в черные узкие брюки, остроносые сапоги и черную куртку с плечами, розовый какаду вышит на спине - в свою лучшую гражданскую одежду.

Картавою и быстрой птицею Пьер подлетал ко все чаще встречаемым нами его знакомым, так или иначе деформированные тела которых изобличали их принадлежность к сословию писателей. Подлетал, как яростный скворец, наклевавшийся только что винных ягод, прокрикивал, широко открывая рот, шутки и опять отлетал ко мне. Вывернув из коридора налево, мы вдруг вышли в открытое пространство, где несколько сотен пожилых мужчин и женщин шевелились, гудели и стояли в нестройных интеллигентских очередях к двум или трем прилавкам. Интеллигентные люди крайне неорганизованны, неорганизованнее их могут быть только маленькие дети или отряд душевнобольных на прогулке. Платки, очки, авторучки, лысины, седые, выкрашенные в цвет красного дерева или пшеничного поля волосяные покровы женщин, глубокие и неглубокие вертикальные и горизонтальные морщины французской литературы окружили меня, и я пристроился к одной очереди, неуместно четкосилуэтный среди расслабленных пончо, плащей, накидок, твида и трубочных дымков.

Пьер покинул меня, отпрыгнув в сторону, и я, чтобы убить время, мысленно попытался вычислить средний возраст личного состава Дней мировой литературы. На глаз мне показалось, что возраст колеблется между 60 и 65 годами. "Бумагу живым!" - вспомнил я циничный лозунг Маяковского, который возражал против издания произведений классиков. Похоже было, что во Франции бумага принадлежит если не мертвым, то очень старым. Тотчас же всплыли в памяти и несколько доказательств. Мой приятель Пьер-Франсуа Моро, принесший в одно издательство роман, был встречен следующим замечанием:

- Куда вы торопитесь, молодой человек, вам только двадцать семь лет!

- Рембо в двадцать бросил писать, а Лотреамон умер в двадцать четыре, заметил тихий Пьер-Франсуа.

Цивилизации, идеал которой сытый и чистый человек - кот, одомашненный и духовно кастрированный, нужны именно старички на должности толкователей снов. И такие вот дамы вороньего типа со свисающими с цепей очками.