Есть ли Бог? - спрашивали его герои под принуждением отвечать или принимать решение. Не знаем! - вот незнание, оно-то и сделалось бы, думалось ему, истинной мукой души, решись он доверить ее бумаге, беллетристике, а не громозди в романах эпизод на эпизод, за которыми она угадывалась разве что как эхо отдаленных бурь. А если бы кто из них, из его героев, отважился на утвердительное: Бог есть; или - Бога нет, - он тут же переместил бы этого смельчака в смешные зарисовки, в карикатуру. Не давал он им воли и отнимал у них право на выбор; они не были ни смутьянами, ни питомцами изящной и благородной избранности; так, печальные середнячки, а он гладко о них судил да рядил. Так было всегда и так, очевидно, будет. Он то и дело касается главного, приближается к порогу тайны... приподнимает занавес... как будто проливает некий свет... и каждый раз смиренно опускает голову, признавая, что никакого положительного идеала у него нет. Он не сказал бы, что человек, например он сам, испугается и погибнет, обнаружив у себя полное или почти полное отсутствие положительных идей, но он знал, что русский читатель вознегодует, обнаружив, что писатель, например Конюхов, живет без таковых. Нужно было хоть до какой-то степени держаться на уровне отечественных представлений, даже если держаться приходилось единственно силой предрассудка. Может быть, и стоило в конце концов коснуться главного, переступить наконец порог, но он словно опасался оказаться в смешном положении человека, который спрашивает, заранее зная, что никакого ответа не существует. Конюхов как-то боязливо предугадывал всегда, что главное под его пером, т. е. в сущности вопрос без ответа, свелось бы к рыхлости бесцветного и безутешного слова, к досадному варианту сентиментальной прозы. У него не было способности жестко поставить заведомо неразрешимый вопрос. Это не то чтобы было выше его сил, а как-то не нужно, и слишком из глубины, из уединенности, из интимной единственности пришлось бы извлекать правду, горечь, как будто даже некий стыд за себя, за предполагаемую и весьма вероятную неудачу своего существования. Он вообще не любил чрезмерно открывать душу, а если брать в применении к его ремеслу, то попросту не доверял читателю. Он до того сознавал эти свои слабости и свыкся с ними, что научился находить в них достоинство, величие. Порой он не без намеренности становился в позу халодно-насмешливого автора, бесстрастно взирающего на суету человеков у его ног, но это была даже не столько игра, сколько странно, почти гротескно и вместе с тем до чертиков натурально выражаемая чувственная симпатия к старости, к формализму подведения итогов, к посмертной славе, к возможности памятника.

В мглистой неодномерности его души обитал собеседник, отделенный от него тонкой гранью полемики, бесконечной и бесплодной, как сон, и заменявший ему друга и оппонента, читателя и слушателя, все то живое, необходимое, что не пришло к нему в действительности. Разумеется, этот второй субъект, не имевший ни малейшего сходства ни с кем из реальных лиц, предпочитал всегда отвечать прямо противоположное сказанному первым, но когда он замолкал и словно исчезал вовсе, Конюхов чувствовал себя обманутым и обедневшим. По крайней мере обсуждение вопроса о существовании Бога обычно велось между ними живо, в резких и красочных тонах, а лишившись соучастника драмы, Конюхов и вопрос не умел толком поставить. Сейчас с ним именно это случилось, и он горестно заметался по Треугольной роще. Он знал только никчемность христианского бога, а противоположное мнение, христианскую насмешку ему стало получать неоткуда, и он забился в этом как в одиночестве, как на голодном пайке, хотя уже и привык к подобным переделкам. Его отвращение к христианским догмам, при всей своей продолжающейся искренности и полноте, больше не подпитывалось живыми соками, не наполнялось жизнестойкими и жизнелюбивыми силами в ответ на задорный голос внутреннего оппонента, которому не было и не могло быть никакой замены во внешнем мире. И Конюхов сознавал величие момента, отбрасывающее свет и на него, но величие дикое и сорное, величие кочевника, степного варвара, сметающего все на своем пути. Христианский бог, как любой известный бог любой известной религии, внушал ему презрение, что и подтвердилось в предназначенном для ушей Червецова рассказе. Однако Червецова легко поразить, чего не скажешь о нем самом. Отвращение и презрение лежало в его душе глубоко, плотно и даже косно, но он любил поднимать христианский вопрос, как если бы тема все же волновала его, задевала за живое, и каждый раз он с разочарованием констатировал, что не сказал ничего нового и удивительного. А ведь он не сомневался, что это словно бы животное неприятие догм дано ему не как надменная поза, над которой он еще, внезапно прозрев, первый будет смеяться, а для дела, для внутреннего свершения (вот только когда наступит его час?), неуловимая и запутывающая близость которого - рукой подать, переступить лишь черту постоянно волновала его. Грустно было, что время идет, а накопленный опыт сопротивления догмам не преображается в созидательную энергию. В сущности, его никогда по-настоящему не беспокоила судьба русского народа, ибо он не чувствовал глубинной, коренной сообщности с ним, во всем сознавая прежде всего себя. Это тоже был опыт сопротивления, и порой он размышлял о нем с грустью человека, изучившего себя до способности угадывать собственное будущее.

Занимаясь почти всегда собой, он был преисполнен пафосом самоистязания любовью и ненавистью. И вдруг это больно ударило в Треугольной роще: он не мог определить, вычленить свое отношение ни к себе, ни к окружающему. Бегал по аллеям, между деревьями, кусая губы и едва не плача. Не было рядом даже Сироткина. Не было Ксении. Что бы ни начиналось в нем, что бы ни зарождалось в виде вопроса или потенциального ответа, все тут же обесценивалось неведомо откуда льющейся насмешкой, пародирующей былого оппонента, тут же растаптывалось голым и наглым опровержением, и в этом мертвом отражении прошлого не сквозило и намека на былую искрометность его игр с внутренним собеседником. Слишком много накопилось "своего", грубого материала, не просветленного ни наукой, ни верой, ни святостью отношений с миром, и даже страсть, как безымянное выражение страстности натуры, не была бы достаточным орудием, чтобы бороться с хаосом и предотвратить распад. Он увидел, что забрел в глухое место, где в сумерках густо стояли мохнатые сосны с короткими сухими ветвями у оснований, а последние лучи солнца полыхали за их стеной, как безумное видение ада. Не заговорить ли с лесом? Но только кроны легко и бесшумно покачивались в вышине. Он задрал голову, посмотрел и убедился, что это так.

***

Людмила толстенькой птичкой благостно забилась в силках буржуазности. При ее невежестве, ниспровергающем творческую одаренность иных человеков как некую безделушку, и задиристой просвещенности в отношении собственной персоны с нее сталось бы в курортном местечке, среди напыщенных особ, что-то подлечивающих в своих мясистых организмах, простодушно отрекомендоваться женой нувориша. И вот эта дама, воображавшая, что усиленная работа плавников и несколько сильных ударов хвостом помогут ей создать атмосферу аристократизма в той мутной водице, куда ее занесли коммерческие успехи супруга, написала среди прочего в бестолковом письма: "... в отдыхе черпаю несказанное наслаждение". Эти простые и глупые слова обжигали потерявшего рязум Сироткина, он отскакивал от них как ужаленный, но возвращался для увеличения муки, брал письмо, сей образец эпистолярной пошлости, и снова отскакивал с гнусным крысиным писком. Животные! восклицал он яростно, не чувствуя, однако, что готов исключить себя из числа выруганных и, может быть, оболганных им. Людмила, естественно, не подозревала о его сумасшествии и писала как выдумывалось на лоне прекрасной природы и в легком чаду мечтаний пустой головы, писала без таланта, но с жаром воодушевленного памятования, что у нее есть благополучная семья, неплохая квартирка, муж, который при всех его недостатках все же недурно зарабатывает. Окна выходят на солнечную сторону, на свежевыкрашенном подоконнике сидит кот и лижет лапки, в углу гостиной отдыхает тщедушная старая собака, мраморные слоники, выстроившись в строгую цепочку, шествуют в вечную неизвестность, а дети пойдут в школу для избранных, и будущее их чудесно. Людмила думала, помнила, знала обо всем этом, и если бы ей сказали, что в подобной обстановке можно извертеться, измучиться до потери разума, она приняла бы эти слова за чудовищную попытку выкрасть у нее большую и, собственно говоря, единственную правду, состоявшую из веры в свою силу, так и лучащуюся в бицепсах, в колыхании животика, и надежды на детей, которые не позволят начатому делу обернуться воздушным замком, когда их отец устанет и выйдет из игры.