В Горьком деканом биофака Университета и заведующим кафедрой генетики был основатель этого направления в СССР профессор Сергей Сергеевич Четвериков. На другой день после публикации в газетах результатов Августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года недавно назначенный ректором Горьковского университета пчеловод А. Н. Мельниченко — напористый приверженец лысенковских взглядов — вызвал Четверикова «на ковер» и потребовал, чтобы последний не просто покаялся и «грехах», но и отказался от всего, чем он занимался в жизни. Четвериков, далеко не молодой человек, дворянин по рождению и убеждениям, уже успевший пройти сталинские ссылки, наотрез от такого самооговора отказался. Тут же его выставили из Университета, и мой отец получил задание: заклеймить Четверикова в университетской газете.
Эти дни и врезались мне навсегда в память. Папа обычно обсуждал рабочие дела с мамой, я крутился около них, не особенно вслушиваясь во взрослые беседы, но почему-то все говорившееся в те дни запомнилось хорошо. Возможно, привлекло нерусское звонкое слово ГЕНЕТИКА, но, наверное, решающим было то, что все разговоры вращались вокруг вполне понятной и ребенку проблемы: насколько я помню, материал о зловредности Четверикова никак не получался, и отец и мать не верили в то, что С. С. Четвериков — враг науки, почему и искали все время возможность сделать публикацию о нем помягче и, уж во всяком случае, не усердствовать с осуждениями. Я помню, как папа много говорил с кем-то по телефону, что-то решая и согласовывая, помню как папин приятель — художник, живший по соседству с нами и иногда «расписывавший» с папой «пульку» преферанса, сделал карикатуру для газеты. Ни папа, ни его приятель не знали, чем занимались генетики-вредители, и потому был нарисован условный злодей с пробирками в руках — на манер карикатур Бориса Ефимова в «Огоньке».
Всем колебаниям относительно того, как бы помягче осудить невиновного был положен конец приказом сверху: критические, правильнее было бы сказать — клеветнические, статьи против Четверикова написали сам ректор Университета Мельниченко и два ученика Четверикова — партийцы А. Ф. Шереметьев и И. Н. Грязнов.
Спустя шесть лет я стал студентом-биологом, учился в Москве, а летом и в середине зимы приезжал на каникулы в город на Волге. Мой папа так и не оправился после тюрьмы и умер 1 июня 1950 года от туберкулеза. В Горьком осталась мама, и меня тянуло из общежития, от голодной студенческой жизни домой. А начиная с 1956 года появился и еще один притягательный момент. Я познакомился с Сергеем Сергеевичем Четвериковым, был под огромным его влиянием и, оказываясь в Горьком, пропадал с утра до ночи в его комнате на улице Минина. Сергей Сергеевич был уже стариком, вскоре после выгона с работы он ослеп, почти все время лежал или полулежал. Все ученики забыли его, и он жил уединенно вместе с младшим братом-статистиком Николаем Сергеевичем, отсидевшим четверть века в сталинских лагерях. Сергей Сергеевич был мягок, добр, разговорчив. Результатом наших встреч стали его воспоминания, продиктованные мне и опубликованные уже после его смерти, надиктовал он также замечания к ставшей классической работе по генетике популяций 1926 года (они опубликованы лишь частично). Во время встреч я, конечно, расспрашивал Сергея Сергеевича и о событиях тех лет, которые врезались мне в память с детства. Сергей Сергеевич очень спокойно, без ожесточения и раздражения вспоминал о днях унижения, о его двух неразумных учениках («Пришел ко мне Шура Шереметьев, стал плакаться, что у него семья, спрашивал, что ему делать. Я ему сказал: вали, Шура, на меня. Он и повалил».) Он даже посмеивался, когда рассказывал, как прежние коллеги и подчиненные (например, зав. кафедрой зоологии позвоночных Воронцов с супругой, доцентом университета), встречая его в городе, перебегали на другую сторону улицы — лишь бы не поздороваться и не запятнать себя в глазах окружающих тем, что пожимают ему руку. Неровен час, не то подумают!.. В 1959 году Сергея Сергеевича не стало.
И вот прошло более сорока лет с тех пор, когда мы с Четвериковым виделись в его доме. В нескольких статьях (например, в статье «Горький плод», опубликованной в 1-м и 2-м номерах журнала «Огонек» за 1988 год) и книгах я уже вспоминал о том времени и рассказывал о тягостных событиях в пору лысенковского главенства. Десять лет назад была опубликована моя большая книга об истории лысенковского буйства в советской биологии — «Власть и наука. История разгрома генетики в СССР»2, в 1993 году эта книга была факсимильно воспроизведена в России и опубликована малым тиражом издательством «Радуга»3, а в 1994 году она была в несколько урезанном виде издана на английском языке издательством Rutgers University Press4.
Однако в той книге история разгрома клеточной теории была изложена лишь фрагментарно. Поэтому я решил выделить из истории лысенкоизма часть, связанную с разгромом биологии клетки, и издать ее отдельной книгой. Последнее обстоятельство наложило особый отпечаток. Пришлось повторить некоторые события, подробно рассмотренные в первой книге, ибо без них в ткани повествования появились бы бреши, лакуны, возникла бы фрагментарность Я думаю, что те, кто читал первую книгу, простят мне эти повторения, понимая необходимость изложения некоторых основополагающих событий повторно.
Феномен лысенкоизма — политический, возник он задолго до появления на политической сцене самого Лысенко. В пору становления советской власти, в период создания Лениным и Сталиным «красной интеллигенции», «красных спецов» были заложены условия и для зарождения лысенкоизма. В книге «Власть и наука» я уделил много места доказательству этого положения. Поэтому, чтобы не повторяться, я почти не касаюсь данного вопроса в настоящей книге. Но это не означает, что за рассказом об анекдотических приключениях борцов с клеточной теорией я забываю об их политическом генезисе.
Я включил в настоящую книгу, малую по объему, рассказ о деятельности небольшого числа лиц, примкнувших к Лысенко в ту пору, когда он уже безраздельно властвовал в биологии. Эти люди в большинстве своем прошли свой самостоятельный путь, а кое-кто старался даже выставить себя на роль таких же по значимости, как Лысенко, независимых столпов биологии и вследствие этого указывавших на единственных для себя авторитетов — классиков марксизма-ленинизма. Но все эти люди — вольно или невольно — заимствовали у Лысенко методы пропаганды своих выдумок и так же, как он, искали главную опору в политиканстве самого грязного свойства.
Таким образом, герои этой книги — настоящие лысенкоисты, хотя в большинстве своем и не взращенные в им самим созданном клане. Можно было бы назвать их яркими представителями малого круга (можно сказать, периферийного круга) лысенкоизма.
Имена многих из действующих лиц этой книги успели выветриться из памяти людей, чему можно только порадоваться. Однако одним из побудительных мотивов для воскрешения их имен может быть то, что и сегодня нет-нет да появляются на общественной арене (в разных областях человеческой деятельности) люди, пытающиеся на практике применить все ту же тактику политиканства, с одной стороны, и отвергающие научные выводы — с другой. Механика деятельности, которая была присуща Лысенко и его адептам, не забыта, многие из приемов, применявшихся Лысенко и его сторонниками, используются на практике.
Исходя из этого, я смею надеяться, что изложенное в книге не только в какой-то степени удовлетворит интерес любителей истории и науковедения, но поможет сегодняшним читателям — и не только биологам, а, может, быть больше психологам, социологам и прежде всего учителям и студентам — лучше осознать те больные стороны в научной сфере в бывшем СССР и теперешней России, которые сохранились и даже культивируются по сию пору Без врачевания этих болезней немыслим прогресс, само же врачевание немыслимо без описания симптомов и течения болезни.
В книге много цитат — почти единственных материальных памятников описываемой мной эпохи. Возможно, кому-то покажется утомительным читать все эти выдержки, но без них мои утверждения остались бы пустой декларацией.