На крутом взгорье, отделенном от других страшными дебрями, густо поросшем громадными буками и пихтами, покрытом буреломом и валежником, было издавна главное логово медведей. Здесь, по утверждению тухольского проводника, молодого горца Максима Беркута, находилась медвежья матка. Отсюда дикие звери наводили страх на всю округу и на все пастбища. И хотя не раз удавалось смелым пастухам забить того или другого зверя стрелами и топорами или заманить в ловушку, где ему ломала хребет падавшая сверху тяжелая колода, — все же число зверей было слишком велико, чтобы это могло принести заметное облегчение округе. Поэтому и не удивительно, что когда новоприбывший боярин Тугар Волк оповестил тухольцев, что хочет устроить большую облаву на медведей и просит дать ему проводника, — тухольцы не только дали ему в проводники первого в Тухольских горах удальца, Максима Беркута, сына почтенного тухольского старейшины Захара, но, кроме того, отрядили по собственному почину целый отряд загонщиков с луками и копьями в помощь собравшимся боярам. Все это множество людей должно было обложить медвежье логово и очистить его одним махом от хищного зверя.
С самого рассвета в охотничьем стане большое движение и напряженное ожидание. Боярские слуги хлопотали с полуночи, готовя для гостей пищу на целый день, наполняя шипучим медом и яблочным соком дорожные баклаги. Тухольские охотники готовились в свою очередь, оттачивая ножи и тесаки, обуваясь в крепкие постолы из зубровой кожи, укладывая в небольшие дорожные сумы вяленое мясо, ковриги хлеба, творог и все, что могло понадобиться в трудном, требующем целого дня, походе. Максим Беркут, который только теперь, перед наиболее важным, трудным предприятием, почувствовал себя вполне на месте, полным хозяином этой маленькой армии, — распоряжался с подлинно начальственной степенностью и рассудительностью всем, что относилось к делу, ни о чем не забывая, ни с чем не торопясь, но ни в чем и не запаздывая. Все у него делалось в свое время, на своем месте, без путаницы и сутолоки; он был всюду, где в нем была нужда, и везде умел навести лад и порядок. И среди своих товарищей-тухольцев и среди бояр или их слуг Максим Беркут везде был один и тот же — спокойный, свободный в движениях и словах, как равный среди равных. Товарищи обращались с ним так же, как и он с ними, свободно и непринужденно, смеялись и шутили, однако выполняли все его указания точно, быстро и так весело и готовно, словно они и без указки в эту же минуту сделали бы то же самое. Боярская челядь, хоть и далеко не такого ровного характера, далеко не такая свободная в обращении, весьма склонная одних высокомерно высмеивать, а перед другими низко гнуться, все же относилась с уважением к Максиму Беркуту за его степенность и рассудительность и, хоть не без колкостей и шуток, однако выполняла все, что он говорил. Да и сами бояре, по большей части люди гордые, ратные, с неудовольствием относившиеся к «смерду» в своем обществе, да еще такому смерду, который считал их словно бы в чем-то равными ему, — и они теперь не выказывали слишком явно своей неприязни и выполняли распоряжения молодого проводника. Они на каждом шагу имели случай убедиться, что эти распоряжения были вполне разумны, такие, как надо.
Еще солнышко не скоро собиралось подниматься, а уже охотничья дружина выступила из лагеря. Глубокая тишина стояла в горах; ночной сумрак дремал под темно-зелеными кронами пихт; на густых, перистых листьях папоротника висели капли росы; ползучая зеленая повилика вилась под ногами, блуждала между огромными, вывороченными с корнем, деревьями, сплеталась в непроходимые клубки с кустами гибкой, колючей ежевики и со скрюченными стеблями дикого, карабкающегося вверх хмеля. Из погибельных, черных, как ущелья, пропастей, дебрей, поднимался седою пеленою пар — признак того, что на дне этих дебрей текли небольшие лесные ручьи. Воздух в лесу наполнен был этими испарениями и запахом смолы; от него спирало дыхание — казалось, нужна была более широкая грудь, чтобы дышать им свободно.
Молча пробиралась охотничья дружина сквозь непроходимые лесные чащобы — без дороги, без каких-либо указующих примет, в сумрачной пуще. Впереди шел Максим Беркут, а за ним Тугар Волк и другие бояре. Рядом с Тугаром шла его дочь Мирослава. Позади шли тухольские пастухи. Все шли, озираясь и прислушиваясь настороженно.
Лес оживал, начиналась дневная жизнь. Пестроперая сойка хрипела на вершине пихты, зеленый дятел, прицепившись к стволу, тут же, над головами идущих, долбил своим железным клювом кору; из дальних ложбин доносился рык туров и завыванье волков. Медведи в эту пору, насытившись, дремали под буреломом на мшистой постели. Стадо вепрей хрюкало где-то в чаще, прохлаждаясь в студеном иле.
Пожалуй, около часа шел отряд этою трудною, нехоженою дорогою. Все дышали тяжело, едва вбирая грудью воздух, все отирали с лица крупные капли пота. Максим часто оборачивался назад. Он с самого начала был против того, чтобы женщина шла вместе с мужчинами в этот опасный поход, но Мирослава настояла на своем. Ведь она впервые принимает участие в такой большой охоте, и из-за каких-то там трудностей должна пропустить самую лучшую ее часть! Никакие доводы Максима о тяжести дороги, о грозящих опасностях, о силе и ярости зверя t не могли убедить ее. «Тем лучше! Тем лучше!» — говорила она с таким смелым взором, с такой пленительной улыбкой, что Максим, как зачарованный, не мог ничего возразить. И отец, который сначала тоже советовал Мирославе остаться в лагере, под конец был вынужден уступить ее просьбам. С удивлением смотрел теперь Максим, как эта необыкновенная девушка наравне с самыми сильными мужчинами преодолевала все трудности утомительного пути, как легко перескакивала она через груды гнилого бурелома и огромные колоды, каким уверенным шагом шла над обрывами, карабкалась по уступам скал, проскальзывала между вывороченными корневищами — и так легко, так неутомимо, что Максиму казалось, будто она летит на каких-то чудесных крыльях. Он глядел на нее и не мог наглядеться.
«Удивительная девушка! — думал он всякий раз. — Такой я еще не видал никогда».
Наконец пришли на место. Медвежье логово представляло собою высокий, только с южной стороны с трудом доступный холм, покрытый толстыми буками и пихтами, заваленный вывороченными деревьями и валежником. С севера, запада и востока вход и выход замыкали высокие скалистые стены, как бы громадным топором вырубленные из тела великана Зелеменя и отодвинутые от него несколько десятков саженей; внизу, под этими стенами, в тесном ущелье шумел и пенился студеный горный поток. Такое расположение облегчало нашим охотникам дело; от них требовалось только окружить не слишком широкую горную тропу с южной стороны и этой тропою продвигаться все дальше вверх по горе, а зверь, не имея иного выхода, неминуемо должен был попасть им в руки и на их копья. Очутившись на этой важной, хотя и весьма опасной тропе, Максим Беркут приказал отряду на минуту остановиться, чтобы собраться с силами перед трудным делом. Солнце всходило, но ветви пихт и соседние холмы еще скрывали его. После короткого отдыха Максим принялся расставлять охотников в два ряда, с таким расчетом, чтобы оцепить всю тропу.
Пока тропа еще узка, охотникам придется стоять в пяти шагах друг от друга; но вверху, где тропа расширяется, образуя большую пологую площадку, охотникам будет попросторнее.
Одно только беспокоило Максима: как поступить с Мирославой, которая непременно хотела тоже стоять на отдельном участке, а не рядом со своим отцом.
— Чем же я хуже твоих загонщиков? — говорила она, заалевшись, как роза, Максиму. — Их ты ставишь отдельно, а меня не хочешь… Нет, этому не бывать! Да и для моего отца было бы позором, если б мы вдвоем стояли на одном месте! Правда, батюшка?
Тугар Волк не мог ей противиться. Максим начал было толковать ей о грозящей опасности, о силе и лютости разъяренного зверя, но Мирослава заставила его замолчать.
— А у меня что ж, силы нет?! А я разве не владею луком, рогатиной и топором? А ну-ка! Пускай кто-нибудь из твоих загонщиков попробует потягаться со мною — посмотрим, кто сильнее!