— Холопов ваших мы не боимся! — сказал презрительно Пета.

— И нечего их бояться, — подхватил боярин. — Ведь они безоружны и неискусны в ратном деле. По этой дороге я сам могу вам быть проводником.

— Но, может быть, с арпадской стороны обе эти дороги на крепком запоре?

— Тухольская открыта полностью. Дуклянская и на запоре, но не на очень крепком.

— А долго итти тухольской дорогой до страны арпадов вооруженным воинам до Тухли день пути. В Тухле переночевать, а с зарею в путь, и к вечеру будете уже на равнине!

— А дуклянской?

— Считая, сколько времени потребуется на уничтожение засек, три дня пути.

— Ну, так веди нас тухольской! — сказал Пета.

— Позволь мне слово молвить, великий бегадыр, — произнес один из военачальников монгольских, мужчина громадного роста и геркулесовского телосложения, с лицом темнооливкового цвета, одетый в шкуру степного тигра, что, вместе взятое, ясно свидетельствовало о его происхождении из туркменского племени. Это был страшный, бззумно смелый и кровожадный воитель, Бурунда-бегадыр, соперничавший в своей славе с Кайданом. Монгольские отряды, которыми он предводительствовал, оставляли после себя самые страшные разрушения, самое большое число трупов, самое широкое море пламени. Он безмерно превосходил Пету отвагой: перед его шатром ежевечерне бывало в два раза больше отрубленных голов, чем перед шатром любого другого воина. Но Пета не завидовал его смелости, прекрасно сознавая свое превосходство над Бурундой в искусстве командования большими массами и ведения больших битв и походов. Он охотно пускал Бурунду в самые опасные места, держал его в запасе до самого трудного, решающего момента как неодолимый железный таран, а затем выпускал его с отрядом «кровавых туркмен» завершать победу.

— Говори, Бурунда! — сказал Пета.

— Позволь мне с десятитысячным отрядом итти тухольской дорогой, а ты сам отправляйся дуклянской. Перейдя на арпадскую сторону, я ударю сразу же на тех, кто стережет дуклянскую дорогу, и проложу тебе путь.

Пета с удивлением взглянул на Бурунду, словно впервые из уст этого рубаки вырвалось такое умное слово. И действительно, план Бурунды, хотя и смелый, был зато очень разумен, а Бурунда являлся единственным смельчаком, который мог бы осуществить такой план.

— Хорошо, — сказал Пета, — пусть будет по-твоему! Отбирай воинов и отправляйся с ними завтра же.

— Позволь еще и мне слово молвить, великий бегадыр, — произнес Тугар Волк.

— Говори! — сказал Пета.

— Если вы решите послать часть своих войск тухольской дорогой, — а все войско из-за узости дороги я и не советовал бы посылать по ней, — то дозвольте мне пойти вперед с небольшим отрядом и занять вход на эту дорогу прежде, чем тухольские смерды доведаются о вашем прибытии и перегородят ее засеками.

— Ладно, иди! — сказал Пета. — Когда хочешь выступать?

— Немедля, чтобы уже завтра к полудню выполнить свое дело.

— Если так, то на этом закончим наш совет, и да помогут боги нашему оружию! — сказал Пета, вставая с места. Встали и другие военачальники. Тугар Волк попросил Пету выделить ему отряд смелых воинов, а сам направился в свой шатер подкрепиться и попрощаться с дочерью.

В темном шатре, на ложе, покрытом мягкими — награбленными— перинами, сидела Мирослава и горько плакала. После всех страшных и неожиданных впечатлений этого вечера она лишь теперь имела время собраться с мыслями, как следует разобраться в своём положении, в которое вовлек ее отец.

Положение воистину было ужасное, казалось, даже безвыходное. Отец ее — предатель, слуга монголов; она в монгольском лагере, наполовину гостья, наполовину пленница и во всяком случае круглая сирота. Ибо даже последняя ее опора — непоколебимая вера в свой пророческий сон, в материнское благословение и в свое любовное счастье с Максимом, — эта вера теперь, при холодном размышлении, начала колебаться, кровью обливая ей сердце. С каким лицом предстанет она теперь перед Максимом? Какими словами объяснит ему свое — вольное или невольное — пребывание в монгольском лагере? Как змеи, жалили ее сердце эти вопросы, и она дала волю слезам и плакала так, словно с жизнью своею прощалась.

Отец тихими, осторожными шагами приблизился к ней, положил руку ей на плечо, — она не поднимала головы, не двигалась, не переставала плакать.

— Дочка, Мирослава, — сказал он, — не плачь! Даст бог все еще хорошо будет!

Мирослава, словно не слыша ничего, сидела неподвижно, холодная, безучастная.

— Забудь этого смерда! Прекрасное будущее ждет тебя, а он… Что он? Завтра в полдень он падет мертвым от моего меча.

— Кто? — вскрикнула Мирослава раздирающим душу голосом.

Боярин испугался этого крика и отшатнулся от дочери, которая вскочила с ложа.

— Кто падет мертвым? — повторила она. — Он, Максим? Ты собираешься напасть на Тухлю?

— Да нет же, нет! — отнекивался боярин. — Кто сказал это тебе?

— Ты сам сказал! — наступала на него Мирослава. — Отец, скажи мне правду, что ты задумал? Не бойся за меня! Я теперь и сама уже ясно вижу, что не могу принадлежать Максиму, из-за тебя не могу! О, ты умен, ты хитер! Ты добился своего! Не потому я не могу принадлежать Максиму, что выше его по рождению, о нет! Я ниже его, я чувствую себя бесконечно ниже его, потому что он чистый, честный человек, а я дочь изменника, а может быть, и сама изменница! Да, отец! Ты очень хитер, так хитер, что даже самого себя перехитрил! Ты говоришь, что моего счастья хочешь, а сам убил мое, счастье. Но пусть будет так! Какая от меня польза! Только скажи мне, что ты замыслил против него?

— Да ничего, совсем ничего! Он теперь, может быть, уже где-нибудь далеко в горах!

— Нет, нет, нет, я не верю тебе! Скажи мне, на чем вы порешили с монголами?

— Говорили о том, каким путем итти в Угорщину.

— И ты хочешь выдать им тухольскую дорогу, чтобы отомстить тухольцам!

— Глупая девушка, для чего я стану мстить им! Слишком ничтожны они для моей мести. Я хочу переправить монголов в Угорщину, ведь чем скорее уйдут они из нашего края, тем меньше разорят здесь.

— О, конечно, конечно! — воскликнула Мирослава. — А по возвращении доконают все, что теперь оставят в целости! И ты ведешь их в Тухлю теперь же, немедленно?

— Нет, не в Тухлю. Я веду только один маленький отряд, чтобы окружить вход в Тухлю.

— Кто владеет воротами, тот хозяин всего дома! Понятно теперь! Ведь ты сам сказал недавно, там, в горах, что завтра Максим собирается вместе с тухольскими молодцами разрушать наш дом. А ты хочешь вместе с монголами напасть на него, убить его…

Боярин уставился на нее изумленным взором; он начинал побаиваться, уж не ведьма ли его дочь, если она так быстро разгадала его замысел.

— Дочка, забудь о нем! — сказал боярин. — Что ему суждено, то и сбудется.

— Нет, отец, этим ты не собьешь меня! Я поеду, поеду в Тухлю, я предостерегу его, спасу его от твоей западни! А если он в нее попадет, я стану рядом и буду защищаться вместе с ним до последнего вздоха против тебя, отец, и твоих мерзких союзников.

— Девушка, ты безумна! — крикнул боярин. — Смотри, не доводи меня до гнева! Наступила решительная минута.

— Что мне твой гнев! — ответила холодно Мирослава. — И какое еще зло ты мне можешь причинить после всего, что тобою сделано? Если ты убьешь меня, это будет лишь благодеянием, ибо все равно мне не жить. Пусти меня!

— Нет, оставайся тут, неразумная!

— Да, оставаться тут, пока ты спокойно не умертвишь того, кто мне дороже моей собственной жизни! О нет, я не останусь!

— Останься! Богом клянусь тебе, что не подниму своей руки на него!

— О, я знаю, знаю, что это означает! — воскликнула Мирослава. — Ну, разумеется, ты боярин, как же тебе поднять руку на смерда? Но своим диким друзьям ты прикажешь все их отравленные стрелы направить ему в грудь!

— Нет! Если уж ты так дрожишь за его участь, то еще раз клянусь тебе, что ни я, и никто из моей дружины не тронет его даже пальцем, как бы он ни нападал на нас! Довольно тебе этого?