— К чему мне надежды? Надежда не разорвет этих цепей.

— Но мой отец разорвет их.

— О, твой отец! Да, он говорит, что готов это сделать, но требует от меня такой услуги, какой я не могу ему оказать.

— Какой услуги?

— Он хочет итти к тухольцам и заключить с ними такое соглашение, чтобы в обмен за меня они выпустили монголов из этой долины, и требует от меня такого колдовского слова, которое склонило бы к нему сердца тухольцев.

Мирослава сначала с удивлением посмотрела на своего отца, а затем это удивление стало все больше переходить в радость.

— Отец, — сказала она, — правда это?

— Правда! — сказал Тугар Волк.

— И ты думаешь, что Максим знает такое слово?

— Должен знать. Ведь и тебя он сразу точно приковал к себе. Без чар это не могло бы случиться.

Мирослава с улыбкой, исполненной безграничной любви, взглянула на Максима, а затем, обращаясь к отцу, сказала:

— У тебя уже есть разрешение начальника на переговоры?

— Нет еще, но это дело одной минуты. Его шатер рядом с моим.

— Так иди же! Я за это время склоню Максима к тому, чтобы он сказал тебе это слово.

— Ты склонишь?

— Увидишь! Иди же!

— Околдовал девушку! — ворчал боярин, выходя из шатра. — Околдовал, не иначе! Сама ему на шею вешается!„— Сердце мое, Максим! — сказала, чуть только вышел отец, Мирослава, обвив руками шею Максима и целуя его бледные, запекшиеся уста, — не тужи! Монголы отсюда не выйдут, тут им всем погибать!

— Ох, Мирослава, зорька моя! — печально ответил Максим, — рад бы я этому верить, но слишком велика их сила против слабых наших тухольцев.

— Нам пришли на помощь загоряне и горцы.

— Они плохо вооружены.

— И этого не бойся. Послушай-ка: сотни топоров стучат в лесу, минута еще, и сотни костров запылают вокруг долины, а возле каждого костра будут наши мастера строить машины, при помощи которых можно будет метать камни в самую середину монгольского табора.

— И кто же это придумал? Кто научил наших мастеров?

— Я, сердце мое. Я присматривалась не раз к таким машинам, стоявшим на стенах Галича. Раньше, чем солнышко взойдет над Зелеменем, пятьдесят таких машин начнут метать камни на головы монголов.

Максим радостно обнял Мирославу и крепко прижал ее к сердцу.

— Жизнь моя! — сказал он, — ты будешь спасительницей нашей Тухольщины!

— Нет, Максим! — отвечала Мирослава, — не я буду спасительницей Тухольщины, а твой отец. Что мои жалкие камнеметы против такого вражеского войска! Твой отец не эту силу поведет на них, а такую, против которой никакая рать не устоит.

— Какую силу? — спросил Максим.

— Слушай! — сказала Мирослава. Тихо стало вокруг, только где-то далеко-далеко в горах прокатился глухой раскат грома.

— Гремит, — промолвил Максим, — ну и что же?..

— Что? — оживленно сказала Мирослава. — Это смерть монголов! Это разрушитель больший, чем они, но такой разрушитель, который держит нашу сторону… Послушай только!

И она оглянулась, хотя в шатре никого, кроме них, не было, и затем, словно не доверяя этой тишине и пустоте, наклонилась к лицу Максима и- шепнула ему на ухо несколько слов. Словно подхваченный могучею рукой, сорвался Максим с места с такой силой, что цепи на нем взгремели.

— Девушка! Волшебное видение! — воскликнул он, вглядываясь в нее с тревогой, смешанной с глубоким почтением. — Кто ты и кто прислал тебя сюда с такими вестями? Ибо теперь я вижу, что ты не можешь быть Мирославой, дочерью Тугара Волка. Нет, ты, наверно, дух того Сторожа, которого зовут покровителем Тухли!

— Нет, Максим, нет, милый мой, — сказала удивительная девушка. — Это я, та самая Мирослава, которая так сильно любит тебя, что охотно отдала бы жизнь свою, лишь бы сделать тебя счастливым.

— Как будто я могу быть счастливым без тебя!..

— Нет, Максим, послушай, что я тебе еще скажу: беги из этого лагеря немедленно!

Как бежать? Ведь стража не спит.

Стража пропустит тебя. Видишь ведь — меня пропустила! Только вот что сделай: переоденься в мое платье и возьми этот золотой перстень, — его дал мне монгольский начальник в знак того, что я свободна и беспрепятственно могу ходить по лагерю. Покажешь его стражам, и они пропустят тебя.

— А ты?

— За меня не бойся. Я с отцом останусь.

— Но монголы узнают, что ты выпустила меня, и тогда не пощадят тебя. О нет, не хочу этого!

— Да не бойся за меня, я сумею сама помочь себе.

— Я тоже! — сказал упрямо Максим.

В эту минуту вошел боярин, угрюмый, побагровевший. Гнев и недовольство тучей лежали на его челе. Бурунда стал с ним еще более суров, встретил его совет обменять Максима упреками и еле-еле согласился. Боярин все больше начинал чувствовать какую-то скованность, словно вокруг него возникли и все теснее сходились прутья железной клетки.

— Ну, что? — спросил он резко, не глядя ни на дочь, ни на Максима.

Счастливая мысль осенила Мирославу.

— Все хорошо, отец, — сказала она, — только…

— Только что?

— Слово Максима таково, что оно бессильно в устах другого; только если он сам может произнести его, оно имеет силу…

— Ну, и чорт с ним! — буркнул сердито боярин.

— Нет, отец, послушай, что я тебе скажу. Вели расковать его и ступай с ним к тухольцам. Вот перстень Петы: с этим перстнем стража пропустит его.

— О, спасибо тебе, доченька, за добрый совет! «Отведи его к тухольцам», — значит, сам вырви из собственных рук последнюю надежду на спасение. Тухольцы пленника возьмут, а меня прогонят! Нет, этого не будет. Я иду один, и без его слова.

Закручинилась Мирослава. Ее ясные глаза наполнились слезами.

— Сокол мой! — сказала она, вновь припадая к Максиму, — сделай так, как я тебе советую: возьми этот перстень!

— Нет, Мирослава, не бойся за меня! — ответил Максим— я уже придумал, что делать. Ступай и помогай нашим, и да поможет вам наш Сторож!

Тяжко было расставание Мирославы с Максимом. Ведь она оставляла его почти на верную гибель, хотя всеми силами старалась не выказать этого. Украдкой поцеловав его и горячо пожав ему руку, она выбежала из шатра вслед за своим отцом. А Максим остался один в боярском шатре, с сердцем, трепещущим от какой-то неясной радости, тревоги и надежды.

— Что это за стук такой в лесу? — спросил боярин свою дочь, идя рядом с нею через монгольский лагерь.

— Лес рубят, — ответила коротко Мирослава.

— Теперь? Ночью?

— Скоро наступит день.

И действительно, едва произнесла это Мирослава, как на высоких каменных кручах, стеной окружавших тухольскую котловину, там и сям замерцали искры; это тухольцы высекали огонь и раскладывали костры. Минута, другая прошла, и уже вокруг всей долины длинной полосой запылали костры, словно засверкали во тьме глаза гигантских волков, готовящихся прыгнуть в долину и пожрать монгольское войско. У каждого костра группами сновали какие-то темные фигуры. Стук топоров раздался с удвоенной силой.

— Что они делают? — спросил боярин.

— Деревья обтесывают.

— Зачем?

— Придешь и увидишь.

Они продолжали свой путь через табор. Кое-где стража останавливала их — приходилось показывать данные им начальниками знаки, чтоб их пропустили. Дозорные смотрели с тревогой на костры, будили своих начальников, но те, видя, что тухольцы ведут себя спокойно, приказывали не поднимать шума, а только быть настороже. То, что зажжено так много огней, — даже лучше для монголов, не будет тайного нападения. Можно спать спокойно, пока эти огни горят, ведь и без того завтра воинов ждет большая работа!

А Тугар Волк с дочерью уже миновали табор и, пройдя не очень широкий участок поля, подошли к отвесной каменной стене. Долго бродили они в поисках тропинки, пока, наконец, среди кустарников и папоротников не отыскала ее Мирослава. С трудом начали они оба взбираться на гору.

— Кто идет? — послышались крики сверху, от костра.