Друзьям известны пути, приведшие Гогу в авиацию. Они сходны с путями его однополчан: аэроклуб, летное училище. Каждый из них шел в боевую авиацию своей тропинкой, кто полевой, кто горной, чтобы вот тут, вблизи Волги, эти разрозненные тропки слились в одну широкую дорогу Отечественной войны.

Двенадцатилетним мальчиком увидел он впервые самолет. Смотрел с нескрываемым восхищением в лазурное небо и светлой завистью детства завидовал человеку, сидящему в кабине самолета. И тогда зародилось желание самому научиться летать. Окончил аэроклуб в Тбилиси. Летал на У-2. В числе лучших курсантов попал в Тамбовскую авиационную школу. Летал на скоростных бомбардировщиках. Прошел переподготовку на Ил-2.

Нигде, видимо, так не сближаются быстро люди, как в авиационном соединении. Братство на земле, сливаясь с братством в воздухе, образовывало такой крепкий сплав взаимоотношений, разбить который не под силу никакому врагу. Гога стал своим парнем и среди летчиков, и среди артиллеристов зенитного дивизиона, что прикрывал полевой аэродром. Три батареи были крепким наземным щитом, они не раз служили надежной опорой для штурмовиков во время налетов врага.

Любили Тваури и техники фотолаборатории, установленной на автомашине. В лаборатории проявлялась отснятая во время боевых действий и разведывательных полетов пленка, производилась дешифровка снимков.

Почти после каждого разведывательного рейса Тваури, Зыкова, Гребенькова и других воздушных следопытов получались фотоснимки, дающие ценную информацию. Этих летчиков никогда не подводили громоздкие, чуть ли не в пуд весом фотоаппараты, установленные в фюзеляжах.

— Фотослужба — великая вещь на войне! — говорил Гога. — Чего не увидит глаз — всегда подметит объектив.

У Гоги фотоаппараты всегда работали в тот момент, когда под самолетом были колонны танков и машин, сильно охраняемые переправы, расположение, войск противника.

И в аэроклубе, и в авиашколе Тваури тренировал память, запоминая до мельчайших подробностей все, что проносилось под крыльями У-2 или СБ. После полета он закрывал глаза и воссоздавал увиденное: речки, буераки, поля, ломаную линию гор на фоне синего неба.

В полку ведущим выдавались специальные карты цели. На них километр военных дорог, речек, полей был уложен на сантиметровом отрезке. Во время боевых вылетов у Тваури запечатлевалась в мозгу своя карта цели. Он видел землю широко, во весь ее зримый охват.

По многу раз в день звучали для летчиков команды «По самолетам», и каждый воспринимал такие команды по-своему.

Командир полка Максим Скляров думал о том, чтобы из очередного боя вернулись живыми все летчики. Техники желали видеть возвратившиеся на аэродром машины без пробоин в крыльях и фюзеляжах. Хотя не кровоточили эти раны самолетов, но они больно щемили сердца техников. Слушалось, ночи напролет латали они то рулевое управление, то крылья, похожие на огромные терки, так они были изрешечены осколками и пулями. И «летающие танки» были уязвимы. Зенитные установки, крупнокалиберные пулеметы, пушки создавали такой заградительный частокол, «пролезть» через который мог не каждый самолет.

В кабине было душно, и Тваури, уже пристегнув парашют и привычно щелкнув тумблерами перед запуском двигателя, шумно дышал.

Первые пары выруливали на взлетную полосу — мощно ревели моторы, из-под разбегающихся машин тянулись бурые полосы пыли.

Поодаль стояли техники — вечные провожатые в небо. В их позах была все та же постоянная собранность и торжественность момента — они всегда подбадривали летчиков перед расставанием с землей, с аэродромом.

Мысленно Тваури успел перенестись туда, где сейчас на дорогах перед волжским городом тянулись пехотные и моторизованные войска врага.

Последние недели полк во взаимодействии с другими летными частями порядком потрепал врага и в самом городе, и на подступах к нему, поэтому не мудрено, что немецкое командование подтягивало на помощь новые войсковые соединения.

Гога летел в паре с Зыковым. Когда штурмовик делал крен влево, Тваури казалось, что до крыла Юриного самолета можно достать рукой. Со стороны особенно хорошо была видна горбатина «ила», обрисованная линией высокой квадратной кабины. Но горбатым «ил» называли скорее всего за то, что непомерную тяжесть войны он тащил на своем горбу. Парни верили в своих «горбатых», знали, что они не раз приносили им боевое счастье, успех. Ведь редко какая штурмовка проходила и без стычки с «мессерами». Командир полка Максим Скляров учил: недооценка противника — непростительный просчет. Такие просчеты обходятся дорого. И летчики хорошо помнили его слова.

Внизу лежала побуревшая волжская земля, по ней скользили легкие тени самолетов. Вел группу капитан Гребеньков. Про него говорили в полку — ему неведом страх. Во время боя он просто забывал о страхе, не давал, чтобы тот лишал воли, парализовывал мысли, сковывал движения. Как всякому смертному, и ему, видимо, было знакомо чувство страха, но Гребеньков отлично знал, что жить с ним в союзе вредно и опасно… и капитан, напрягши всю свою волю, отбрасывал прочь это чувство.

Впереди стали видны дымы над Сталинградом, багровые отсветы пожаров. До цели осталось лету несколько минут, когда со стороны Волги показались «мессеры». Летчики метко прозвали их «желтопузыми». Это выражение не сходило с уст и на аэродроме, и в землянках, и во время отрывистых переговоров в пылу воздушных боев.

Одним из первых самолеты противника заметил Гога.

— Двадцать пэрвый, справа «жэлтопузые».

— Вижу, Гога, вижу, — ответил Зыков и плавно с крыла на крыло качнул свою машину, как бы подтверждая сказанные слова.

Истребители прикрытия, подпустив «мессеров» на достаточное для атаки расстояние, первыми открыли огонь. Предчувствуя это, «желтопузые» резкими кренами влево, вправо избежали встречи со снарядами, с огнем пулеметов.

Скляровцы давно были предупреждены, что многие вражеские летные соединения под Сталинградом формировались под непосредственным руководством Геринга. Нашим летчикам уже приходилось встречаться с этими асами.

От штурмовиков «желтопузые» держались на почтительном расстоянии, учитывая их численное превосходство и таящуюся в «илах» огневую мощь. Несколько раз Ме-109 все же подходили близко к ведомым штурмовикам, открывали огонь, но безрезультатно. На подходе они проявляли завидную виртуозность. Так и мелькали перед глазами длинные драконы, нарисованные на фюзеляжах: от хвоста до лобовой части.

Приказ ведущего группы Гребенькова был строг: не отклоняться от курса. Вскоре штурмовики вышли на цель. «Мессершмитты», видимо, возвращались на свой аэродром после воздушного боя. Сделав несколько заходов, израсходовав оставшийся боекомплект, они удалились, успев, вероятно, предупредить по рации, в каком направлении и в каком количестве летят «илы» в сопровождении истребителей прикрытия.

Тваури внутренне собран, хладнокровен. Не вдруг научил он смирять сильно бьющееся сердце, не вдруг обрел спокойствие воздушного бойца. Проще простого попасть в лапы страха, если думаешь в бою только о своей жизни. Только о ней, и ни о чем больше. Георгий научился мысли о себе отодвигать на задний план. Он думал о тех, кто рядом с ним, старался не допускать ошибок в воздухе. Многосложные элементы боя он сводил к следующему: обезопась себя, защити товарища.

То, что увидели летчики на бурых большаках, было впечатляюще: на большом расстоянии, соблюдая интервалы, двигались штурмовые орудия, артиллерия на мехтяге, катили мотоциклы. Каждый поворот бесчисленных пропыленных колес приближал моторизованную армаду к Сталинграду.

Над дорогами висела пыль. Сквозь густую серую навесь успели открыть по нашим самолетам пристрелочный огонь зенитные орудия. Тускло светящимся пунктиром с земли потянулись те же знакомые нити, и так же привычно приходилось лавировать между ними, доворачивать, отводить машину в стороны… Вот и долгожданная команда ведущего: «Атака».

Под плоскостями штурмовика капитана Гребенькова вспыхнуло пламя — к вражеской колонне устремились эрэсы. Пуск реактивных снарядов — зрелище впечатляющее, особенно для ведомого, который видит момент пуска небольших, но сильных ракет. Огонь от пуска эрэсов пройдет под крыльями быстро, но огонь, произведенный ими на земле, полыхает долго. Снаряды Гребенькова и на сей раз легли, как выражались летчики, «в десятку».