Говорю ей понятными словами, четко расставляя ударения и даже кашу не жуя:

- Я к вам в квартиру - не лезу. Я вам советов - не даю. В глазок за вами - не подглядываю. Вашей матери... да-да, вашей матери не звоню в полночь и не докладываю, что у вас в гостях какие-то подозрительные люди... Ну и что, что у вас не было подозрительных? Я бы все равно не стал звонить!

Тут выскочила на площадку дочь Народного артиста. Она жевала апельсиновые корки и держала в руках Евангелие от Марка. Что дальше? Она послала меня по матушке и плюнула на лестничную площадку, как в пропасть. Это пропасть между мной и семейством Народного артиста.

А я и не претендую. Поживаю так себе. Ушел от родителей, работал дворником на пару с одним магистром философии по имени Толя. У нас с Толей с самого начала был уговор: пиво покупаем на мои деньги, водку на Толины. Во всем должен быть порядок. И еще он обещал Борхеса с Маркесом на работе не читать, а то территория всегда недочищеной оставалась.

В марте ничего не происходило, только лопнула труба в ванной. Весна заледенела на клумбах и оконных рамах, как разлитый говяжий студень. Чай уже не грел, а ночью мне на шею свалился худенький паук, огляделся и потопал куда-то. Чтобы случайно не раздавить, я отнес его на кухню и отправил в щель между плитой и тумбочкой. Он спланировал и исчез.

А потом я увидел, что в щели на полу сидит жирный паук-самка. И самка сожрала моего паучка, в котором я так нелепо принял участие.

Да, ничего со мной интересного не случается. Вот узнал я о неком товарище Рогове, бородатом мудреце. Меня поразили два факта: что он называет столицу Великодержавии столицей мира, и что он ездит в Индию и Африку бесплатно, только за улыбку и вежливость, которые у него не кончаются. Прочитав его заметки, я загрустил. Почему у меня - ни вежливости, ни улыбки? Был бы я уже далеко отсюда, там где жарко и можно спать под деревом. Рогов сделал Индию обыденным делом, он покорил ее для меня, теперь она лишь провинция моего сознания (а раньше была недосягаемым раем).

Я, однако, начинаю верить двум его бесхитростным тезисам. Первый: хороших людей больше, чем плохих. Второй: по дорогам можно ездить бесплатно, убалтывая шоферов.

Ругая жирного паука (я обязательно убью его в каком-нибудь рассказе), я бодрюсь и представляю свою жизнь дорогой, широкой асфальтированной трассой. Мне помогают на ней разные люди. Кто-то мне сильно несимпатичен и раздражает. Большинство же на меня не обращает внимания, едут себе, решая мелкие и великие задачи. Все стремятся к концу. Конечно, выйти в жизнь, то есть, по-моему на трассу - это поступок. Но когда мы уже родились, когда идем вперед, это не кажется чем-то особенным...

Я сделаю так: уеду из холодного пояса на поезде, а там, на юге, буду голосовать на шоссе, пока не устану от этой жизни (дороги).

Все, иду собирать вещи. Отныне я в настоящем времени, и все мои действия становятся новыми, свежими; пусть все отличается от иронических воспоминаний, которым я только что предавался.

ПРОФЕССИОНАЛЫ

Около двух недель назад в последнем оставшемся в Великодержавии иностранном информационном агентстве директор Синьоретти получил предложение о встрече. Секретарь передал записку от некоего господина, поставившего вместо своего имени длинный прочерк. В постскриптуме неизвестный настаивал на важности переговоров.

Синьоретти прочел и поднял брови. Автор записки почти умолял. Удивляло и то, что директору предлагалось придти лично, но не посылать кого-то из своих коллег. "Но почему?" - подумал Синьоретти. Он уже несколько лет не писал сам и не занимался сбором информации, это была работа его подчиненных, тех, кто был моложе и быстрее, а также легче адаптировался к сложным условиям этой страны. Директор тщательно осмотрел записку. Тяжелый почерк, очень сильный нажим, особенно в окончаниях длинных слов. "Указано время и место... Не пойду. Если это серьезно, то они снова выйдут на связь - тогда и подумаю. Боюсь я идти один, боюсь, - сокрушался директор. - Дикое время, дикие люди, словно вернулись средние века. Провокация, шантаж, угрозы? Хотят прижать мое агентство? Ну что же, им это удастся, как удалось с другими независимыми организациями. Вольные замки падут, останется королевский дворец, полный шутов и палачей".

Такие мысли держали его в напряжении довольно давно. Если агентства, наконец, не станет, если запретят их деятельность здесь - придется возвращаться домой. Но как? Тут личное... Так рвался сюда Синьоретти, так горел - человек пожилой, семейный, преуспевающий - здесь, в Великодержавии, рай для журналиста! Дерзкие факты, разоблачения, огромная жажда информации у народа, огромная жажда обрести профессионализм у местных коллег; вот-вот эта страна поймет, постигнет, поймает западный ветер свободы... А сейчас, когда опускаются руки, когда удивляешься порой, насколько эти люди не уважают себя, как они беспомощно злы, как они вообще еще живые - как я приеду к жене, которую оторвал от себя на десять лет, к детям, которые усмехнутся: "Что, папа, как там? Ты уже научил их свободе?" Старший сын, богослов и философ, будет, конечно, иметь в виду свободу выбора, которую всем предоставил Бог. А выбору, сын, их учить не надо. У них и так огромный выбор. Например, товаров, на которые не хватает денег. Выбор болезней, от которых здесь не умеют лечить. Выбор из двух зол, или даже больше... И самый главный, традиционный - кого ненавидеть. Ну, тут большая тема, большая беда... В общем, никому не нравится терпеть поражение, подумал директор. Ненавидят, в основном, нас, носителей других языков, носителей другой культуры; или даже носителей просто культуры, здешней - их все меньше...

А пока есть агентство - есть люди, крепкие, веселые. Они как будто светятся на фоне местного уныния и сумрака. Некоторые даже друзья... Хотя Синьоретти не любил заводить друзей. За годы работы в Великодержавии столько их предало его, предало работу. Их купили, напугали? Слухи; люди с непроницаемыми лицами, непонятные телефонные звонки, одна заказная статья, другая, третья... Смотришь, а человек-то уже не светится. Вот загадка, да? А я - нет, не вернусь домой так, чтобы отводить глаза. Не дам себе поставить мат, лучше кулаком по доске - трах! Да это и не игра - у меня фигур вдвое меньше и тот, играющий за черных, держит меня под прицелом. Направил револьвер и держит!..

Именно после такой записки закрылось агентство "Независимое бюро", в соседнем здании. По слухам, чтобы освободить журналистов, взятых в плен на войне, понадобились огромные деньги и выполнение каких-то там особых условий... Невероятными усилиями собрали деньги, а выполнить условия обещал генерал из Великодержавной Службы Безопасности, ВСБ. А через месяц смотрю закрылось "Независимое бюро", кто-то уехал, кто-то перешел ко мне, а кто-то вообще пропал...

Идет война, настоящая война! Нет, не та, что с Островом, который поднялся против Великодержавии, борется за независимость от центральной власти... Нет, война всех против всех, и не найти союзников в этой войне.

Через день в кабинете директора раздался телефонный звонок. Говорил глухим, нарочно измененным голосом автор той записки.

- Почему вы не пришли?

- Я вам не доверяю, - ответил Синьоретти. - Почему вы не подписались? Почему обратились именно ко мне? Странно было бы придти на встречу неизвестно с кем, одному. Что вы хотели сообщить?

- Очень важная информация! Надо немедля предать огласке это дело, иначе все погибло. Почему именно к вам... Мы встречались в Европе, нас знакомили, - сказал голос, и Синьоретти узнал его. Он чуть не назвал его по имени, но осекся - их могли слышать.

Синьоретти обещал встречу. Назначили в кафе.

В кафе появился грузный и равнодушный парень, он отвел директора в другое кафе, далеко от агентства. За столиком сидел господин Халиев, в прошлом спортсмен, также в прошлом депутат Великодержавской Думы, а ныне Бог знает кто. Кажется, коммерсант, но на свой манер. Кто их, местных, разберет? Синьоретти кивнул ему.