Его охватила ярость, бессильная слепая ярость. Притупляя боль, она угрожала поглотить его. Это было несправедливое избиение, но в руках своих противников он был беспомощен и ничего не мог поделать. Он не мог остановить шипы, раздирающие его одежду, его тело, не мог удержать опускавшиеся на него тяжелые ботинки. «Прекратите, вы, проклятые дураки! – мысленно кричал он. – Вы хотите убить меня? Какого черта вы этим добьетесь?»

Хэнк почувствовал, как от удара ботинком по лицу лопнула кожа и потекла теплая кровь. «Я должен уберечь зубы», – мелькнуло у него в голове. В следующий момент ему показалось, что на него обрушивается весь город и что все звуки его устремляются на темный участок на тропинке парка размером в пятьдесят футов, в этот круговорот, где хлещут цепи и раздаются удары ботинками, ботинками. А внутри его росло страшное возмущение по поводу такой несправедливости к нему, и он задыхался от бессильной злости, пока, наконец, безумная, наподобие взрыва, боль в затылке, от которой из глаз у него посыпались искры, не унесла его, как вихрь, в небытие.

И в самый последний момент, когда он еще не полностью потерял сознание, он подумал, что даже не понял – кто это: «Орлы-громовержцы» или «Всадники»?

Впрочем, сейчас это не имело никакого значения.

Она стояла у кровати.

На ней была белая юбка и черный свитер, светлые волосы подняты вверх и завязаны на макушке маленькой ленточкой.

– Привет, пап, – сказала она.

– Привет, Дженни.

– Как ты себя чувствуешь?

– Немного лучше.

Он находился в госпитале уже три дня, но это был ее первый визит. Сидя на кровати с забинтованным лицом и телом, он смотрел на солнечные лучи, игравшие в волосах дочери, и благодарил бога, что прошла боль. Единственная боль, которая осталась, – это боль в его памяти о том, что с ним произошло. Полиция нашла его в парке после полуночи. Он лежал на тропинке, а вокруг были пятна крови. Позднее в госпитале доктор сказал ему, что он находился в тяжелом состоянии. Они обработали его раны и дали успокаивающее, и сейчас, спустя три дня, боль в теле прошла. Но другая боль все еще оставалась, боль недоумения, боль оттого, что он не мог понять этого нападения, которое само по себе было бессмысленным и жестоким.

– Почему они избили тебя, пап? – спросила Дженни.

– Я сам толком не знаю, – ответил он.

– Это имело какое-нибудь отношение к делу Морреза?

– Да. В искаженном смысле, я полагаю, имело.

– Ты делаешь что-нибудь неправильно?

– Неправильно? Почему? Нет. Что дает тебе основание так думать?

Дженни пожала плечами.

– Что, Дженни?

– Ничего. Просто… я подумала, может быть, ты делаешь что-нибудь неправильно. – Не думаю, Дженни.

– Хорошо, – сказала она и помолчала. – Мамуля пошла навестить парня, который написал тебе угрожающее письмо. Относительно тех «Орлов-громовержцев». Ты помнишь это письмо?

– И что?

– Полиция схватила его, папа. Он калека.

– Калека?

– Жертва полиомиелита. Он хромает. Его портрет был помещен в газете. Пап, он выглядит очень печальным. Когда я увидела его портрет, мне захотелось узнать, что значит быть калекой и… и вырасти в Гарлеме. Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Да. Думаю, что да.

– Мамуля сегодня утром ходила навестить его. Полиция ей разрешила. Она спросила его, действительно ли он имел намерение убить тебя.

– И что он ответил?

– Он сказал: «Да, черт возьми! Иначе зачем бы я стал посылать эту записку». – Она помолчала. – Но он не участвовал в избиении. Он даже не член клуба «Орлы-громовержцы», и на тот вечер, когда тебя избили, у него есть алиби. Перед тем, как прийти сюда, я говорила с мамулей по телефону. Она сказала, что его отпустят под залог.

– Сколько?

– Две тысячи долларов. Пап, не правда ли, это покажется странным?

– Что, Дженни?

– Если бы у меня были две тысячи долларов, я бы внесла этот залог. Потому что, пап, он выглядел таким печальным. Он выглядел таким чертовски печальным. – Она помолчала. – Это о чем-нибудь говорит тебе?

– Немного, – ответил он.

Дженни кивнула.

– Они скоро отпустят тебя отсюда?

– Через неделю. Может быть, немного позже.

– Пап, каким бы ни был исход этого дела, есть… есть такая вероятность, что тебя снова будут бить?

– Полагаю, что такая вероятность существует.

– Ты боишься?

Они посмотрели друг другу в глаза, и он понял, что она ждала от него честного ответа, и все же он солгал.

– Нет, – ответил он. – Я не боюсь. – И моментально понял, что сделал ошибку.

Дженни отвернулась.

– Ну, – сказала она, – я думаю, мне пора идти. Мамуля просила передать тебе, что она будет сегодня вечером.

– Ты придешь еще, Дженни?

– Ты хочешь, чтобы я пришла? – спросила она и снова посмотрела прямо ему в глаза.

– Да, мне хотелось бы, чтобы ты пришла.

– Я постараюсь, – ответила она. – Но не раньше, чем через неделю. Мамуля посылает меня в Рокавэй пожить у Андерсонов.

– Вот как? Когда это было решено?

– Вчера вечером. – Дженни поколебалась. – Я думаю, мамуля боится, что со мной может что-нибудь случиться, если я останусь в городе.

– Понимаю, – сказал Хэнк.

– Ты тоже думаешь, что со мной может что-нибудь случиться?

– Не знаю.

– Ну, – Дженни пожала плечами, – я пойду, пап. – Она склонилась над кроватью и быстро поцеловала его. – Поправляйся.

Он наблюдал, как она вышла, бесшумно закрыв за собой дверь.

Хотя Кэрин ежедневно навещала его, следующая неделя тянулась очень медленно. В течение этой длинной одинокой недели он часто думал о нападении и удивлялся, будет ли он когда-нибудь в состоянии забыть этот вечер в среду, эту безмолвную жестокость напавших на него ребят. Он много вынес из этого избиения. Он понял, что избиение превращает человека – ни больше, ни меньше – в открытую рану, вопиющую в ночи о своей боли. Хэнк знал, что человек, однажды подвергшийся избиению, никогда не забудет боли, унижения и слепого ужаса своей беспомощности.

И все же, несмотря на это, банды в Гарлеме вели регулярные войны между собой. Разве, следуя простой логике, каждое сражение между бандами не имеет побеждающую сторону и сторону, потерпевшую поражение? И разве каждый из членов банды, в то или иное время, не испытал боль поражения? И тем не менее, как у них хватало мужества противостоять пистолетам, ножам, разбитым бутылкам и цепям от автомобильных шин? Как они могли так приспособить свое сознание, чтобы не бояться, зная наперед, что, если упадут, их наверняка втопчут в мостовую? Или они были бесстрашными героями, решительными людьми без нервов?

Нет.

Они боялись. Он знал, что они боялись. И все же дрались.

За что? За что?

Он не знал ответа. Этот вопрос мучил его всю неделю. Он был благодарен за передышку от своих мыслей и своего одиночества, когда в два часа дня в палату вошла медицинская сестра, женщина около пятидесяти лет.

– Вы чувствуете себя в состоянии с кем-либо говорить, мистер Белл? – спросила она.

– В любое время, – ответил он. – Чем могу служить?

– О, это не со мной, – сказала она. – За дверью ждет посетитель.

– Кто?

– Джон Ди Пэйс.

– Пусть войдет.

Поправив позади себя подушки, он стал ждать Ди Пэйса, чувствуя себя довольно странно. Он собирался встретиться с человеком, который много лет назад отнял у него Мэри. Однако сейчас он испытывал только любопытство, его интересовала встреча не с мужем Мэри, а с отцом Дэнни Ди Пэйса.

Дверь широко распахнулась, и в палату вошел высокий человек, который, казалось, смущался своего роста. Он неуверенно подошел к кровати. У него были темные волосы и карие глаза. На первый взгляд, Джон Ди Пэйс производил впечатление человека с мягким характером. Не зная его, никогда не говорив с ним, Хэнк моментально понял, что это был добрый человек и неожиданно обрадовался тому, что он здесь.