– Мы оба изменились, – ответил он. – Нельзя ожидать…

– Странно, – устало сказала она. – Я вошла в кабинет, ожидая встретить незнакомого человека, и я его встретила. Я совсем тебя не узнаю. Я даже не знаю, позволишь ли ты повлиять тому, что произошло между нами, на судьбу моего сына. Я знаю только, что…

– Не говори так, Мэри! – голос у него был резкий. – Я юрист, и я верю в правосудие, и твой сын получит его. Мне было больно, когда пришло твое письмо, да. Но это было так давно, а каждый становится взрослым.

– А мой сын станет взрослым? – спросила она.

Но на этот вопрос Хэнк не мог ответить.

В полдень он вошел в кабинет Холмза. Большинство газет называли Холмза, начальника бюро по делам убийств, «Шерлок», но все сотрудники звали его Ефраим – настоящим именем. Это был низкорослый человек, седой и в очках. Круглое лицо придавало ему сходство с телевизионным комиком, впечатление, которое не могло быть более далеким от истины – Ефраим Холмз был человеком, у которого почти полностью отсутствовало чувство юмора.

– В чем дело, Хэнк? – сразу спросил он. – Я занят.

– Дело Морреза, – без всякого предисловия сказал Хэнк.

– Что именно?

– Я хотел бы отказаться от этого дела. Хотел бы, чтобы ты поручил вести его кому-нибудь другому.

Холмз быстро взглянул на него.

– Какого дьявола? – спросил он.

– Личные мотивы.

– Боишься?

– Нет. Почему я должен бояться?

– Не знаю. Шумиха в прессе. Негодяи, они уже заранее предсказывают исход дела. Кричат о смертном приговоре. Возможно, это действует на нервы?

– Нет, не это.

– Тогда, что же? Думаешь, сомнительное дело?

– Я думаю, что это верное дело.

– Предумышленное убийство?

– Да, предумышленное убийство.

– Тогда, черт возьми, в чем дело? Кто-нибудь из этих ребят является тебе родственником или что-нибудь в этом роде?

– Нет.

– Тебя смущает просить смертный приговор для юнцов?

– Нет.

– У тебя есть предубеждение против пуэрториканцев?

– Что это за вопрос?

– Не будь таким величественным. Ненависть не выбирает себе юрисдикции. Кое-кто говорит, что город был бы чище без таких, как Рафаэль Моррез. Не считаешь ли ты, что это убийство оправдано?

– Абсурд, – сказал Хэнк, – и я не думаю, чтобы кто-нибудь действительно так считал.

– Нет, хм? Тебя ждет сюрприз. – Холмз помолчал. – Ты все еще не убедил меня в том, что я должен освободить тебя от ведения дела.

– Скажем просто: защита может распустить слух о невольной предвзятости прокурора.

– Какой?

– Ефраим, я не могу тебе этого объяснить. Отстрани меня. Я не хочу вести дело. Я едва начал работать над ним, так что фактически никакой потери во времени не будет. И я считаю, прокуратура только выиграет, если я оставлю это дело.

– Ты так считаешь? И кого ты предлагаешь вместо себя?

– Это твоя забота.

– Ты помнишь, чтобы я расхваливал тебя, Хэнк?

– Нет.

– Тогда, вот что. Если я скажу тебе, что ты лучший обвинитель среди других сотрудников, то ты поймешь, что это не просто пустые слова. Это очень серьезное дело, гораздо серьезнее, чем ты…

– Очередное убийство, Ефраим. У нас проходят сотни таких, и каждое…

– Это не просто очередное убийство, подумай, Хэнк. Это чертовски важное дело, и я хочу, чтобы его вел ты. И Босс тоже этого хочет. Я не отстраню тебя до тех пор, пока ты не представишь мне более веские причины, чем те, которые ты приводил до сих пор.

– Хорошо, – сказал Хэнк. – Я знаю мать одного из этих ребят, мать Ди Пэйса.

– Она твоя подруга?

– Нет, не совсем. Я знал ее, когда был мальчишкой… – до того, как ушел в армию.

– Как хорошо ты ее знал?

– Мы собирались пожениться.

– Да, понимаю, – сказал Холмз.

– Когда я уезжал, я просил ее ждать меня, но пока я был за морями, у нее появился дорогой Джон. До сегодняшнего утра я больше никогда ее не видел.

– Когда это было?

– Лет пятнадцать тому назад.

– Прошло много времени, Хэнк.

– Но защита может воспользоваться этим.

– Как?

– Предположим, они вызывают Мэри в качестве свидетеля. Предложим, она заявляет, что в 1943-м году она обманула меня. Тогда мотивом требуемого прокурором смертного приговора явится мелкая месть.

– Ты был с ней близок, Хэнк?

– Нет. Ничего подобного не было.

– Может она дать ложные показания в этом отношении?

– Чтобы спасти своего сына? Ради его спасения она может сказать и сделать все.

– Я все еще не уверен, что это может нам повредить.

– Мне хотелось бы думать так же, как и ты.

– Хэнк, ты сказал: «очередное убийство», а я тебе возразил, что это не так. Хотел бы ты знать, почему?

– Да, конечно.

– Хорошо. Знаешь сам, проклятая преступность малолетних для города – как кость в горле. Все кричат о ней: полицейские, школы, судьи, пресса… Весь город наполнился экспертами, сделавшими открытие: ежегодно два процента, если не больше, американских подростков попадает на скамью подсудимых. И ты знаешь, о чем все кричат? Станем непримиримыми! Надо исключать нарушителей порядка из школ! Штрафуйте родителей! Выносите суровые приговоры! Остановите убийц! Дайте им понять: мы переходим от слов к делу! Бог свидетель, все они уже переходят от слов к делу и все они уже в этом деле. Я говорю тебе это только для того, чтобы показать, какое давление оказывают на наше учреждение. Теперь нас вынуждают всевозможными способами использовать этих убийц как показательный пример. На нас оказывают всяческое давление, чтобы мы послали их на электрический стул, и чтобы другие остерегались грозного меча правосудия.

– Ефраим, наше учреждение никогда не шло на поводу…

– Я сказал не все, Хэнк. Думаю, через минуту ты поймешь, почему это важное дело требует самого лучшего юриста из числа всех наших сотрудников. Преступность малолетних, плюс дискриминируемые группы населения. В данному случае жертвой является пуэрториканец. В городе пуэрториканцы, пожалуй, наиболее угнетаемые люди, новые козлы отпущения, новые объекты для нападок со стороны невротического общества. «Всякий раз, когда какой-нибудь пуэрториканец совершает преступление, для всех газет – знаменательный день, и, играя на явно существующем предубеждении, они тут же создают из пуэрториканца законченного негодяя. Я не хочу вдаваться в психологический анализ природы преступлений национальных меньшинств, но я хочу сказать только одно: на этот раз жертвой является пуэрториканец, и дискриминируемые группы населения объединились, требуя, и я полагаю вполне обоснованно, равноправного правосудия и для убитого Рафаэля Морреза. Короче говоря, от нас требуют не просто быть непримиримыми без какой-либо дискриминации, то есть, чтобы мы продемонстрировали, что ни один убийца, будь он белым, черным, коричневым или смуглым, не останется безнаказанным. От нас требуют показать, что правосудие не только ужасно, но и справедливо…

– Понимаю, к чему ты клонишь, – сказал Хэнк. – И все же я думаю, что любой другой наш сотрудник…

– И последнее. Сердобольные сестры назвали бы это «гуманным аспектом». Мы предъявляем обвинение по данному делу в интересах граждан нашего округа. А ты знаешь, что видят граждане? Граждане видят, как трое заранее сговорившихся убийц врываются на тихую улицу и ножами убивают слепого мальчика. Слепого мальчика, Хэнк! Разве ты не видишь, какое это вызывает негодование? Разве ты не видишь, что здесь брошен вызов человечности? Как могут быть наши улицы безопасными для кого-нибудь, если даже слепой, защищаемый и охраняемый с начала сотворения мира неписанными законами гуманности, может подвергнуться нападению и зверскому убийству?

– Понимаю, – сказал Хэнк.

– Понимаешь? Тогда должен понять и то, что для нашего учреждения крайне важно, чтобы мы вели это дело со всей энергией и талантом, на какие только способны.

– Я все же думаю…

– Нет. Твоя просьба официально отклонена. Бога ради, Хэнк, на суде будет решаться гораздо большее, чем судьба трех ребят. На суде будет отстаиваться честь нашего учреждения, – Холмз замолчал. – А если ты посмотришь с другой стороны, – продолжал он, – то, может быть, и честь всего этого проклятого города.