— Типичная берлинская комната, — сказал Кубин, — проходная. Там, дальше — спальня.

— Тихо-то как, спокойно! Окна во двор?

— Верно, верно, — кивнул он. — И все-таки у меня в этом паршивом Берлине начались жуткие нарушения сна, один раз даже заснул, представляешь, на заседании, которое вел! А дома ляжешь в постель — сна ни в одном глазу. Теперь-то сплю — хоть из пушек пали над головой, не проснусь. Снов не вижу. По крайней мере, утром ничего не помню. Перерабатываю свои похоронные мысли в глубинах подсознания. А знаешь, в чем секрет, почему я дрыхну без задних ног, не терзаясь какими-то моральными угрызениями? Я сменил кровать. Два года тому назад. Иди сюда, покажу!

Он распахнул дверь спальни. Пустая комната — шкаф, кровать, больше ничего. И кровать-то походная, вроде раскладушки.

— Что скажешь? Точнейшая копия походной кровати Наполеона. Оригинал в парижском Музее армии. Между прочим, настоящая кровать императора на шестьдесят сантиметров короче. Он на ней спал во время всех своих походов. Кроватка маленькая, да удаленькая, потому что глубокая. А то как бы он выдержал все эти жуткие военные передряги? Вот и моя просто отличная, не проваливаешься, лежишь на твердом, но как бы объяснить? — вроде она тебя поддерживает. Пожалуй, так же, как на водяной, мы с Анжелой купили тогда, к свадьбе, водяную. А что? Кто не мечтает походить по водам или хоть поспать на воде? Но, ты понимаешь, тина эта, зелень утиная…

— Утиная зелень?

— Сначала та кровать, водяная, была телесно-розового цвета, но через месяц почернела, от водорослей, так нам объяснили. А уж запах — будто в ракушечном гроте, месяца два прошло — вонь как над прудом, где карпов разводят. В общем, вывезли мы ее в лес тихой сапой, пускай, решили, будет там такой вот маленький новый биотоп, а себе купили другую, японскую, модель «самурай», размеры — супер. На ней и двум женам места хватило бы. В Гамбурге она осталась, там же, где и моя семейная жизнь.

Кубин увел меня в кухню, где, кроме буфета, стола, холодильника и газовой плиты, опять же ничего не было — никаких тебе декоративных медных посудин на полках, никаких тряпичных прихваток ручной работы, якобы произведений народного искусства индейцев племени хопи, и тому подобных хорошеньких штучек. Но на стене висел подписанный автором рисунок Энди Уорхола — банка пива «Кэмпбелл». Стол накрыт на двоих — тарелки, бокалы, вилки и ложки, все в стиле двадцатых годов, все по эскизам прославленного венского дизайнера. Кубин взял пачку макарон и, ловко развернув веером, запустил их в кипящую воду.

— Я было подумал, не заказать ли несколько копий императорской койки. Но решил — не стоит. На нашем рынке разве такой товар пойдет? Консерваторы слишком провинциальны, а у наших левых, в отличие от их французских собратьев, начисто отсутствует вкус и интерес к военной тематике.

С потолка свисала оригинальная лампа с колпаком из белого стекла, по которому были раскиданы черные силуэты — ребятишки и эльфы с поднятыми сачками гонятся за женской фигуркой с крылышками за спиной как у мотылька.

— А-а, лампу эту я в Вене купил на тамошней барахолке, — сказал Кубин, заметив, что я разглядываю светильник. — Вся штука, как ты понимаешь, в крыльях.

— Которая убегает, это что же, фея?

— Может, фея, а может — богиня победы Ника. В любом случае эта свора явно хочет оттяпать ей крылья. А тебе никогда не приходило в голову, что французы ухитрились обставить как великий триумф свою чудовищную катастрофу? И каким же образом? А просто разукрасили как надо громадину каменную. Надо, надо тебе увидеть Триумфальную арку. На ней, понимаешь, надписи — перечислены все битвы французской армии. Победы и поражения. Эта гигантская каменная арка перекрыла даже такие военные катастрофы, как Лейпцигское сражение[1] или взятие Москвы. Никто, глядя на Триумфальную арку, не вспоминает, что Наполеон проиграл важнейшие сражения, вообще войну проиграл. Вот это и есть сила эстетики, понимаешь? Все видится в другом свете, а только это и нужно. — Кубин плеснул в кастрюлю оливкового масла и поставил на огонь, потом добавил туда же соус песто из баночки и сказал: — Теперь туда — свежих кедровых орешков, это очень важно. — Он достал с полки пакетик. — Держи-ка! — И вытряхнул мне в подставленную ладонь несколько ядрышков. — Скажи, а с чего это ты из всех корнеплодов выбрал для своего очерка пролетарочку?

— Да как раз потому, что пролетарочка.

Кубин осторожно снял с буфетной полки, где красовались вина, бутылку красного, вытащил пробку, понюхал ее и налил мне вина.

— Давай, угадывай!

Я отпил глоток.

— Трудно сказать. Италия? «Монтепульчиано»? Из Абруццо, не сомневаюсь. По-моему, года девяносто третьего. Хороший был год.

— Черт! Вот это да! — Кубин вытаращил глаза.

— Ладно, чего там. — Я усмехнулся. — Успел разглядеть этикетку.

Кубин попробовал вино, почмокал губами.

— «Эмидио Пепе». — Он помешал масло. — Картошка… Тоже мне, деликатес. Нет, я член макаронной партии.

— А я вот однажды влюбился в картошечку.

Кубин насторожился:

— Какую такую картошечку?

— Студенческую. Дело было в студенческие годы, на карнавале. Танцевала там одна девочка, классно танцевала, а костюм у нее был «молодая картошка», нежно-бежевого такого цвета, розоватого даже, этот сорт называется «кливия». Оказалось, у той девочки любимая еда — отварная картошка с зеленым соусом — знаешь, йогурт, еще что-то, зелень и тертый чеснок. От этого у нее и личико было нежного бледного цвета. А на нос она себе налепила зеленые веснушки. Я тогда сказал: «Веснушки — это крошечные окошечки, они нужны, чтобы кожа получала побольше солнца в нашем северном туманном Нифльхейме[2]. Нет веснушек — значит, рахит тебе обеспечен». А она говорит: «Хоть бы моих веснушек хватило, а то они у меня только на носу».

— Ишь ты! И что, правду сказала?

— Осталось неизвестным. На ней, видишь ли, кринолин был проволочный, обтянутый розовато-бежевой тряпкой. Вытащила она меня танцевать — а я был Дон Кихотом, представляешь? Потрясающий карнавал был, единственный карнавал, на котором я не клевал носом от скуки. А может, еще и потому, что так и не удалось мне до той девочки добраться. Все из-за проволочного этого каркаса, из-за костюма «молодая картошечка».

— Ну а потом-то?

— Потом? Под утро она исчезла, сбежала, прямо как Золушка. Больше я ее не встречал. Иногда бывает, увижу молодую картошку с тоненькой кожурой — сразу ее вспоминаю, вот и ем картошку, упиваясь сладостными грезами.

— Что ж, — сказал Кубин. — По-моему, неплохая тема для прозы. Почему бы тебе не написать об этом?

— А ты не слышал названия «красное деревце»?

— Красный бук? У него листья…

— Нет. Мне кажется, это название одного из сортов картофеля. «Красное деревце» — последние слова, которые произнес перед смертью мой дядя, а он распознавал картошку на вкус не хуже, чем ты — вина.

— Симпатичный дядя, мы бы с ним подружились. Ну, расспроси, расспроси того… э-э… картофелеведа. Я с ним познакомился на одной вечеринке, год назад, наверное. Специалист по сельскому хозяйству, раньше работал в Академии наук ГДР, ну, их там посокращали всех, ты же знаешь. Тридцать тысяч душ. Сидели себе в институтах, в которых уже штукатурка со стен сыпалась, изучали какие-то нелепые вещи вроде солярографии, или реставрировали грамматику древнеузбекского языка, или пересчитывали камешки на развалинах древних Фив. Если оставалось время свободное от доносов на своих же коллег… Фамилия его Роглер. Тихий такой старикан, диалект у него, правда, саксонский, но ничего, терпимо, понять можно, потому как наполовину с берлинским смешанный. — Кубин отхлебнул вина, причмокнул, поцокал языком, застонал от удовольствия. — Родной его саксонский дал о себе знать, только когда он завел речь о картошке. Но уж тут пошел разводить турусы на колесах, скажу я тебе! Ценные питательные качества, витамины-калории, названия-термины, распространенность во всем белом свете, унять его не было ну просто никакой возможности.