Загоревшаяся фантазия нарисовала пустынную дорогу и важную, кормленную фигуру Малинина. Идет навстречу. Наверное бы понял сразу...
- А я бы и не стал скрывать. И прямо в грудь, в лицо - прими, подлец, что заслужил! Кто услышит отсюда выстрел?
Оторвался от дум, вперед глянул.
То, чего весь день ждал не сознавая, о чем не мыслью думал, а душой улыбался, - перед ним.
Черная, стройная фигурка женщины идет с того берега.
Почему он счастливый такой?
Еще далеко.
Может, не она?
Нет, не ошибается. Уж слишком радостно трепещет грудь.
Она. Идет наверное с прогулки - с нею лыжи.
Узнала и тоже, как будто бы, заколебалась: итти ли дальше?
Но разве можно разойтись на узкой полосе дороги, в открытом поле?
Сверкнула глазами и, беспокойно улыбнувшись, остановилась.
В тихом восторге Баландин шапку снял и так стоит, и ветерок чуть-чуть шевелит волосы, и головы обоих облиты тягучим, пурпурным светом...
Ничтожные, пустые фразы.
- Как поживаете?
- Куда идете?
Но смысл не в содержании, а в самом звуке слов, в возможности их говорить друг другу.
Ему, Баландину, хотелось бы весь век стоять так на реке...
И в то же время страшно за прекрасное мгновенье, страшно вот сейчас разрушить чем-нибудь неосторожным...
Она сказала:
- Хотите, послезавтра мы отправимся на лыжах?
Да, да, - конечно. Утром? Он будет ждать. Там, на повороте...
Нельзя же больше говорить?
Он желает ей всего, всего хорошего - уходит, почти бежит.
Потом, пронизанный тоскливой грустью, останавливается и, обернувшись, смотрит.
Она вдали, уже у берегов. Изящная и черная фигурка...
- Поберегись! - свирепый окрик сзади.
Баландин отскочил.
Взметая снег, мелькнул рысак. И, как-то сбоку, угрюмо, подозрительно взглянуло на Баландина лицо, укутанное в мех.
Узнал: Малинин.
Быстро режут дорогу санки. Вот уже на половине реки. Приближаются, догоняют ту, дальнюю, дорогую точку. Остановились.
Эх, злоба, зверь таежный... Туда бежать? Схватил порыв, сдавил, задушил его. И, не глядя, не оборачиваясь, пошел своей дорогой, унося зазубренную стрелу, качавшуюся в такт шагов в живой груди...
* * *
На четвертой версте от города, там, где уже давно окончились станционные постройки, от стальных путей, уходящих к востоку и западу, отрывается пара узеньких рельс и ползет в неизвестность снежного поля, к темным кустам. Там заброшенный, старый карьер, где когда-то ломали камень.
И туда по вечерней заре тянутся черные тучи ворон с многоголосым перекликом.
Боятся в городе этого места.
И когда отряд хорунжего Орешкина перешел к партизанам, перебив офицеров, а Кошкин дал ему имя - 1-й краснологовской полк, то все - и друзья, и враги - решили, что вот теперь-то и начнется самое главное. Глубже всех почувствовал это Кошкин и, оставив полк в Логовском своему заместителю, вместе с двумя партизанами решился на дерзкую разведку к самому городу искать этого главного.
- Хуже не будет, - сказал он своим, - а, может быть, что-нибудь высмотрю.
На лыжах, зайдя бездорожными полями, пробрались они к брошенному карьеру и в одном из заколоченных бараков основали свою базу.
Один партизан, N-ский житель, отважился отправиться в город, чтобы найти Баландина и знакомых железнодорожных ребят.
- А ведь не идут, - озабоченно поговаривал Кошкин, с крыши, из чердачного окна высматривая.
Его спутник, длиннобородый, красивый мужик, выколотил трубку о переводную балку, на которой сидел, и равнодушно отозвался:
- Может, пымали? Тогда и за нами припрут. Не стерпит Фролка, как калеными шомполами прижгут...
Изматерился Кошкин, ядовито спросил:
- А ты вытерпишь?
И так же равнодушно ответил мужик:
- Може и я не вытерплю. А може и сдюжу...
- Стой, идут... - Кошкин припал к окну, - подь-ка, Митрий.
Не спеша подошел, привычным глазом промышленника сощурился на далекие кусты.
- Они... Фролка!
- Вот стервь! - восхитился Кошкин, - кого же он с собой тащит? На Николу быдто не похож...
- Городской... - иронически заметил мужик, - ишь, на лыжах-то, как петух в сапогах...
* * *
- Н-ну, выкладывай, паря, чего принес? Каково живут на свете? Мы, в тайге, окроме медведев никого не видим...
Молодой рабочий в драной заячьей шапке, в лицо и руки которого въелись крупинки углистой пыли, почтительно, с бережным вниманием смотрел на знаменитого партизана. Вот, привелось своими глазами увидеть... Было даже некоторое разочарование: уж очень прост.
Но он докладывал, как на духу, все, что знал и что слышал, простосердечно и преданно.
- Так народ измытарился - слов даже нет. Да, что за жизнь, за такая, когда кажняя сволочь тебя как собаку пинком норовит?.. И чех, и румынец, и словак какой-то южный, и наши кровопийцы... Что ни день - в тюрьму, да в тюрьму... Недавно одиннадцать расстреляли. Ну, задергали, скажи, в отделку. Так, наша организация постановила - начинать. По крайности, из тюрьмы ребят хоть вызволим. Вот, товарищ Кошкин, и записку вам Николай прислал...
И шопотом:
- Баландин? Знаете?
Молчат.
Кошкин трудится, медленно записку разбирает:
"Хорошие связи с милицией. Среди них, очевидно, была работа раньше. Надеемся. Гарнизон, как боевая сила - ерунда. Есть свои ребята. В городе все - как на ладони. Дело зашло далеко - боимся провалиться. Не сегодня завтра надо действовать. Чем можешь помочь? Сообщи..."
- Да-а... - Кошкин вытащил книжку записную трепаную, толстую и огрызок карандаша насторожил:
- Какие части на станции стоят?
- Батальон чехов, с ними броневик. Да еще румынцев с полбатальона и тоже броневик. Но только они до города не касаются. За 15 верст нипочем не пойдут...
- Та-ак. А у вас, в организации?
- У нас человек двенадцать...
- Не густо!.. - отозвался иронически мужик.
- Так, только бы начать. А там, пойдет пластать, народу много будет...
Задумался Кошкин. Руки сжал, пальцы хрустнули.
- Ты... вот что скажи Николе. Ден через пять, подтянем человек с полсотни. Раньше - не успеть. Ежели до того у вас неустойка выйдет - ну... тогда разве вот с ним, - кивнул на длиннобородого, - тарарам какой сообразим... Чтобы отвлечь...
Длиннобородый потянулся, зевнул.