Кто-то придумал Игорю Эммануиловичу прозвище. Бывало, расшаркается перед ним чуть не в три этапа, то есть и согнется, и пожмет руку, и возьмет за локоток, а потом отойдет в сторону и скажет коллеге:

– Ох, этот Угорь Заманилович!

И рукой прочертит в воздухе загогулину. Раз - и еще. Небольшой поворот - и сразу попадаешь в цель.

В качестве эксперта Игорь Эммануилович всегда старался уравновесить претензии указанием достоинств.

Например, ухо с одной стороны не получилось, а с другой вышло на славу. То же касается и растительности. Борода и усы написаны как надо, а шевелюра производит «впечатление плотной массы».

Так он разбирал эберлинговского «Карла Маркса». Выходило, что этот герой представляет собой не целое, а сумму частей.

В отношении адресата Грабарь тоже проявил дипломатичность. Как бы вошел в положение. Выразил готовность растолковать то, что ему следовало понимать самому.

«… Вы сознательно трактовали волосы несколько иначе, дабы придать всему портрету известную монументальность, но все же полагаю, что при свойственном Вам художественном такте и чувстве меры, Вы легко найдете способ трактовки и фактуру, которая одновременно не измельчит дробными штришками монументальности, сохранив в то же время нечто от чисто материальной стороны того, что называется «пышностью волос…»

Вроде вопрос эстетический, а не только. Следовательно, и на этот раз дело в том, как посмотреть.

Вот, к примеру, та же «пышность волос». Художественная оценка тут имеет место, но и политическая не исключена.

Речь уже не столько о портрете, сколько о герое. О том, кто у него родители, какую фамилию тот носил до того, как принял псевдоним.

Хорошо не потребовал, чтобы волосы курчавились. Правда, тогда это был бы Троцкий, а не Маркс.

Легко судить о других, а вы попробуйте свои требования применить к себе.

Так и начните: с одной стороны, а затем с другой. Тут-то и станет ясно, что было действительно необходимо, а без чего можно обойтись.

Кто-то станет переживать по этому поводу, а Грабарь просто считал, что всему свое время.

Иногда на одном холсте соединит имеющее отношение к президиуму и связанное с огромным миром за окном.

Вот, к примеру, картина «Ленин у прямого провода». них и твовала по-разномубыли расставлены. але?

В глубине комнаты вождь остановился в знакомой каждому позе напряженного внимания, а на развернутой карте на переднем плане стынет чай.

Сколько раз Игорь Эммануилович брался за такие сюжеты! Нет, он и Ленина изображал, но куда чаще ему доводилось рисовать стаканы с подстаканниками.

Светится из глубины темноватая жидкость, серебряная ложечка чуть ли не звенит в этом тумане, в окно лезет какая-то хмарь…

Художник не скрывает предпочтений. Больше всего в компании людей, вещей и явлений его занимают стакан и диван с гнутыми ручками.

Диваны и прежде встречались на его холстах. Просторные, поблескивающие черной кожей. Бывают, знаете ли, такие диваны на века: сменяются эпохи, а они стоят на том же месте, что сто лет назад.

Садишься и проваливаешься. Не совсем проваливаешься, но ровно настолько, чтобы перестать ощущать свое тело.

По этому поводу Эберлинг мог обменяться с Грабарем понимающими улыбками.

Так я пытаюсь обойти обстоятельства. И я тоже действую так.

И, на самом деле, различие незначительное. Правда, Альфреда Рудольфовича вдохновляли не диваны, а виды неаполитанского залива.

Непременно изобразит и Ленина с Горьким, и залив. Расположились наши буревестники на берегу, а за их спинами светится голубая даль.

Ленина и Горького он писал близко к фотографиям, а залив по воспоминаниям. Валуны на его полотне были именно те, на которых он не раз сидел после купанья.

Чувствуете тенденцию? Все рисуют соревнования и парады, а у Грабаря с Эберлингом свой интерес. Им бы диванчик, на худой конец, камень у моря, и чтобы при этом никуда не спешить.

Думаете, возраст? Не без того. Даже в такой монументальной картине как «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Альфред Рудольфович смог высказаться по этому поводу.

Во-первых, вчитался в формулировку. Увидел, что «соединяйтесь» - глагол несовершенного времени. Значит, пролетарии только грозятся стать настоящей силой.

Его герои идут к цели. Одни движутся бодро, другие с ленцой. Не то чтобы сомневаются, а просто не считают нужным пороть горячку.

Пусть они придут в будущее последними, но хотя бы обойдутся без нервных перегрузок.

Эберлинг еще бы скамеечки поставил на дороге, если бы не опасался упреков в формализме.

А какие же скамеечки формализм? Самая что ни на есть первейшая необходимость. Может, молодым ни к чему, а кто постарше, непременно воспользуется.

Когда художник рисовал Ленина с Горьким, то имел в виду их последующее восхождение. Сейчас вдохнут морской воздух, успокоят дыхание, и отправятся по своим революционным надобностям.

Знание и печаль взаимосвязаны. Вечная книга выводит что-то вроде уравнения на сей счет.

Для кого-то горести начались с революции, а для Игоря Эммануиловича с погрома на складе издательства Кнебеля.

В этом погроме погиб один том его «Истории русского искусства».

Год был не революционный, семнадцатый, а вполне, казалось бы, спокойный, пятнадцатый.

Правда, перспектива просматривалась. Когда увидел разбитые негативы, то сразу понял, что дальше все так и пойдет.

Разумеется, «Старые годы» и лично главный редактор выразили свои соболезнования.

Вейнер скорбел по поводу безвозвратно утерянной книги, но Кнебеля ему было жалко не меньше.

Как издатель и домовладелец он знал, сколько усилий требуется для того, чтобы держать такое хозяйство.

Завершался текст не положенными в этом жанре вопросами. «… Неизвестно, - сетовал редактор, - захочет ли Грабарь вновь затратить столько усилий, энергии, времени и средств, чтобы воскресить погибшее, восстановить порванные нити, повторить уже законченные изыскания».

Это уже о том, что произойдет потом. Еще и тем страшно это событие, что не каждый сможет его пережить.

К тому же, есть люди вроде Грабаря. К былому они относятся трепетно, но легко входят в новую ситуацию и всегда отдают ей предпочтение.

Надписывая адрес на письме Эберлингу, Игорь Эммануилович скорее всего вспоминал обеды у Вейнера.

Ну как же, как же! Красные куропатки! Консоме селери!

Случалось и Альфред Рудольфович сидел за этим столом по праву соседа и однокурсника одного их гостей.

В первые годы Советской власти арифметика стала общим увлечением. Чуть ли не наукой наук. Только и слышалось: пять в четыре, электрификация плюс Советская власть

Игорь Эммануилович и раньше все старался планировать, но тут он планировал еще и с разбивкой на пятилетки.

К примеру, такой его совет коллеге. Заработайте денег лет на пять, а потом еще пять трудитесь для себя.

Куда хуже, когда художник не сам выполнит арифметическую задачу, а это сделают за него.

Уж, конечно, не прибавят, а вычтут. Может, и не совсем, но в Ленинграде и Москве точно запретят жить.

Это действие так и называлось - «минус». Больше всего пострадали от него граждане с подозрительными нерусскими фамилиями.

К концу сороковых годов из всего немалого немецкого представительства в доме на Сергиевской оставался один-единственный жилец.

Можно было смело звать понятых и со всей силой жать на звонок.