Однажды Александр Бенуа сделал в дневнике такую запись. Потом, правда, зачеркнул. Впрочем, если постараться, можно прочесть. Речь идет о том, что «милейший» Вейнер «теперь позирует на какого-то спасителя русского искусства».
Когда спасителем предстает Александр Николаевич, его никто не называет «милейшим». Да и его домашнее имя Шура вряд ли вспоминается.
А Путя Вейнер - он во всем Путя. Скажешь о его заслугах - и непременно прибавишь ласковое словечко.
Для Пути не существовало ничего случайного. Раз когда-то он стал лицеистом, то ему казалось, что это навсегда.
И девиз на гербе его рода соответствующий: «Труд, знанье, честь, слава». Как бы предупреждение, что они согласятся со славой лишь после исполнения прочих условий.
В двадцатые годы такие амбиции лучше было скрывать. Речь могла идти только о собраниях на дому, тостах за лицейских преподавателей и паре слезинок в углу глаз.
Еще о заказанных в церкви молитвах за упокой ушедших лицеистов. О праве постоять с непокрытыми головами. Ощутить, что не только ты в эту минуту чувствуешь так.
Вечер памяти ушедших мог сойти за дружескую вечеринку, а панихиду ни с чем не спутаешь. Неизвестно, дошли ли молитвы бывших лицеистов до Бога, но в ГПУ они были услышаны.
А как красиво все начиналось! Захоронение Петра Петровича-старшего на Никольском кладбище сделали необычное. Не просто склеп, а часовня с медными капителями.
И строить эту часовню поручили не специальному кладбищенскому архитектору, а тому же Борису Ионовичу Гиршовичу, что проектировал дом на Сергиевской.
Как всегда, имели в виду все семейство. Понимали, что и за границами земного существования следует держаться своим кругом.
Нельзя было и представить, что к старшему Вейнеру никто не присоединится.
У Петра Петровича-младшего и вообще нет могилы, а других его родственников разбросало от Твери до Самарканда.
До революции во главе особняка на Сергиевской стоял просвещенный хозяин, а при Советах власть перешла к домкому.
Вейнеры некоторое время еще проживали на первом этаже, но они подчинялись тем же правилам, что и остальные жильцы.
Располагалась эта организация прямо под лестницей. Отсюда по всем этажам направлялись различные указания и директивы.
Что за любопытные люди эти домкомовцы! Буквально до всего им дело. Поинтересуются, почему не ходил на демонстрацию. Когда узнают, что болел, потребуют справку от врача.
Вообще претензий хватало. Только лысину и цвет лица не припоминали, как когда-то Акакию Акакиевичу.
Несмотря на то, что от мастерской Эберлинга до домоуправления - всего пара пролетов, он предпочитал переписку.
Сядет за письменный стол, зажжет лампу, долго думает. Старается не просто излагать требования, но что-то важное объяснить.
Иногда поколдует над фразой. И без того выходило витиевато, так еще завернет. Нет, чтобы сказать «квартплата», но назовет ее «непосильным бременем».
«В связи с новой квартирной платой и во избежание наложения на меня непосильного бремени, - писал он, - я прошу Вас приравнять меня к оплате по 10 коп. за рубль, так как я получаю за свою службу в Техникуме 22 рубля, на которые прожить невозможно; это учтено Государством и мне выдается в помощь 16 руб. денежного пособия из дома Ученых, что я свидетельствую прилагаемыми при сем удостоверениями. Никакого другого заработка у меня нет”.
Любой бы посочувствовал художнику, чьи дела находятся в таком расстройстве, но домоуправление настаивало на своем.
Не хотели здесь принимать во внимание, что в его серебряной ложке вместо супа плещется вода!
И на Страшном суде заявление было бы кстати. Особенно в той его части, где говорится о том, как он одолел неблагосклонность судьбы.
Там бы оценили усердие Эберлинга. Может, даже отдали приказ в небесную канцелярию: выдать ему все, что он недоел и недопил за время земных странствий.
Когда Эберлинг убедился, что призывы к состраданию не действуют, он поменял стратегию.
«Совершенно обесцененный труд художника, - писал он, - давно уже заставил меня отказаться от всякого рода выполнения заказных работ, это могут подтвердить лица, обращавшиеся ко мне с заказами. Живу я на средства, которые я получаю со службы, и считать меня лицом свободной профессии несправедливо».
Словом, Альфред Рудольфович указывает на явное противоречие, а заодно дает признательные показания.
Что за слепцы в домоуправлении! Дерут с него плату как со свободного художника, а он уже давно художник несвободный.
Правда, для ГОЗНАКа еще не работает, но уже подал заявку на конкурс памяти вождя.
Следовательно, ищет контактов с новой властью и пробует кое-какие варианты. Только почувствует, что одно предложение не проходит, как сразу выдвигает другое.
«Я никоим образом не могу платить за квартиру больше 15 р., с большой натяжкой 20 р. Прошу дать мне совет как выйти из положения».
Опять Эберлинга потянуло советоваться. Вспомнились, видно, те времена, когда любой его картине предшествовали долгие переговоры.
Бывало, работа занимала меньше времени, чем обсуждение всех тонкостей. Иногда целый день ломают голову, а потом решат, что нужна еще одна встреча в том же составе.
Художник, портретируемый, бутылочка винца…
Порой и это не финал. Выпито немало, а заказчик при своей цене. Жмет руку, называет «талантищем», но при этом говорит: вот и все, что могу предложить.
Когда Альфред Рудольфович почувствовал, что жизнь начинает меняться, он сделал попытку вписаться в поворот.
Сначала был готов отдать и пятнадцать, и двадцать рублей, а потом предложил кое-что более весомое.
Пусть в постскриптуме, фактически - в придаточном предложении, он высказал замечательную догадку.
А что если расплачиваться не денежными знаками, а непосредственно картинами?
Так прямо и написал: «Может быть, я могу какой-нибудь работой (портреты Ленина или Маркса) дополнить плату за квартиру? А денег достать не могу”.
Вот такое «дежа вю». Сразу вспоминаешь гоголевского Черткова, предлагающего околоточному «изделия своей профессии».
Этот опыт Альфред Рудольфович учел. Уж его-то сюжеты точно отличались благородным содержанием.
Пусть он и нарядил Ленина с Марксом в обычные платья, но выражение на их лицах было таким возвышенным, что хоть сейчас вешай на шею звезду.
В давние времена в квартиру Вейнера заглядывали исключительно гости, а теперь зачастили комиссии.
Неравнодушным взглядом рассматривали обстановку. Тыкали пальцами, громко высказывали мнение, требовали открыть шкатулки и сундуки.
Именно тогда проверяющие положили глаз на картину «Вид Босфора» и туалет красного дерева. Недвусмысленно выразили сожаление, что такие добротные вещи спрятаны от посторонних глаз.
Сейчас эти люди вели себя настырно, а когда-то их не пускали дальше прихожей. Вдруг откроется дверь в комнаты и буквально зажмуришься: какая, должно быть, там красивая жизнь!
Теперь можно все рассмотреть. Захочется, постучишь пальцем. Как бы удостоверишься: хороша работа! Еще послужит в случае необходимости власти рабочих и крестьян.
Официальное заключение - документ серьезный, но и тут не удержались от злобного шипа. Так и начали словами: «Шикарная мебель»·, вместив в них все свое недовольство.
А дальше продолжали спокойнее. Просто констатировали, что «… живет выше получаемого содержания продажей собственного имущества… на ранее приобретенный посредством эксплуатации капитал. Работает зав. музеем города «Старый Петербург», в бывш. Аничковом дворце».